— Не в мужичьем колпаке?

— Нет, в шапке.

— А в деревню никто не заезжал?

— Не заезжал. Чужих не видели, родимый.

Сидорка призадумался. Странным оказался конокрад. В круглых шапках (а они всегда оторочены дорогим мехом) и в малиновых кафтанах обычно богатые люди разъезжают, но они лошадей не крадут.

Когда Устинья засобиралась к ребятне домой, сидорка протянул ей небольшой кожаный мешочек с серебряными монетами.

— Ты ныне без кормильца, сгодятся. А к брату на могилу я в девятины приеду. Крепись!.. В какой день беда приключилась?

— На Петров день, родимый.

Дня через два Сидорка обогнал на своем ямщичьем возке (этим летом он занимался извозом) дородного всадника на кауром коне и услышал вдогонку недовольный окрик:

— Глядеть надо, охламон!

Сидорка оглянулся. Ба, да это княжий тиун Ушак в забрызганном кафтане. (Недавно прошел ливень, оставив после себя глубокие лужи). Ямщик усмехнулся и помчал было дальше, но вскоре остановился от неожиданной мысли: толстая спина, каурый конь, малиновый кафтан и круглая шапка. Вдругорядь оглянулся. Всё сходится. Сидорку аж оторопь взяла.

Ушак проехал мимо и погрозил увесистым кулаком. На ямщика же прикрикнул пышнобородый купец из открытого летнего возка.

— Чего застыл? На Рождественскую поспешай!

Доставив купца на Рождественскую улицу, Сидорка хотел было ехать к избе тиуна, но передумал. Скорый поспех — людям на смех. Ушак — человек изворотливый: и сквозь сито и сквозь решето проскочит, ему на хвост не наступишь. Допрежь надо крепко покумекать.

Не день и не два заходил Ревяка в питейную избу, но долго не засиживался. Оглядит подгулявших питухов, осушит ковш браги — и к своему возку. Но на четвертый день он и про извоз забыл: в питейную избу зашел наконец-то один из холопов Ушака — невысокий, юркий мужичок с редкой, неряшливой бородой и бойкими, плутоватыми глазами. Взяв чарку вина и немудрящей закуски, холоп, расплатившись с целовальником[142], уселся за щербатый стол. Вскоре подле него оказался и Сидорка, кой знал чуть ли не каждого человека в Ростове.

— Гуляем, Тимоня?

— Какое там, — кисло отозвался холоп. — На какие шиши?

— Да твой хозяин, кажись, калитой не бедствует. Худо жалует?

— Захотел от кошки лепешки, от собаки блина. Аль ты нашего Ушака не ведаешь?

— Ведаю. И скряга и спеси через край. Намедни на возке его обогнал, так на всю улицу заорал. Как-де подлый человек посмел княжьего тиуна обойти!

— Гордый. Не чета нам, малым людишкам.

— Куда уж нам, Тимоня, — поддакнул Сидорка. — Нищему гордость, что корове седло. Все мы оземь рожей.

Холоп поднес чарку к губам и кинул привычное для себя присловье:

— Пошла на место!

Выпил и довольно огладил живот.

— Уважаешь винцо, Тимоня?

— Кто ж душегрейку не уважает? Не пить, так на свете не жить. Глянь, сколь бражников набилось. А ить Петровский пост.

— А бедняку — пост не пост, — рассмеялся Сидорка. — Рада бы душа посту, да тело бунтует.

— Воистину, Сидорка. Сколько дней у Бога в году, столько святых в раю, а мы, грешные, им празднуем. Вот и ты, мотрю, не говеешь.

— Так у меня седни именины.

— Да ну! — оживился Тимоня. — С тебя причитается. Грех не отметить.

— И отметим!

Сидорка на угощение не поскупился. Сам пил в меру, а вот Тимоня на дармовщинку опрокидывал чарочку за чарочкой.

— Надоело, поди, с тиуном по селам и деревенькам шастать?

— Это как посмотреть, Сидорка. В доме у тиуна живем впроголодь, а у старост пузо набиваем. Попробуй, не накорми.

— И в дальние деревеньки заглядываете?

— Бывает… Как-то в Малиновку пришлось топать. Дьявол бы ее забрал!

— Чего так?

— Да коровенку одному мужику вели. Умаялись. Наш тиун был готов мужика на куски разорвать. Злющий! Кажись, боле ногой туда не ступит, а он в сенокос опять туда снарядился.

— В сенокос? — сделал удивленные глаза Сидорка. — Да чего там тиуну в эку пору делать? Самая голодуха, не хлебный Покров. Чудно.

— Вот и нам чудно. В Петроов день все люди в храмы пошли, а он в Малиновку подался. Один! Николи того не было, чтоб Ушак без холопов ездил.

У Сидорки отпали все сомнения. Его брата загубил тиун. На другой же день он отправился к Устинье в Малиновку.

Княжеский детинец денно и нощно оберегали гридни из молодшей дружины. Простолюдину достучаться со своей надобностью до дворецкого — дело безнадежное. Допрежь ступай к своим земским властям — сотскому и посаднику, а уж те, коль посчитают нужным, доложат дворецкому, и только он окончательно решал: докладывать или не докладывать удельному государю ту или иную челобитную.

— Эдак мы, Устинья, ничего не добьемся, — вздыхал Сидорка. — Земские людишки тотчас донесут весть до Ушака, тот сунет мзду — и всё заглохнет. Шире рыла не плюнешь.

— Да как же правду сыскать, родимый?

— Тяжко, Устинья. Правда, что у мизгия[143] в тенетах: шмель пробьется, а муха увязнет. Но наше дело собинное. Будем кумекать. И мы не на руку лапоть обуваем.

Всяко прикидывал Сидорка и, наконец, его осенило: боярин Корзун! Он напрямик к князю вхож. Неждан Иваныч в народе чтим, чернью не гнушается. Ишь, как за Лазутку перед всем миром заступился. Правда, Лазутке он жизнью обязан, но и тут случай не простой.

— Пойдем, Устинья, к боярину. Авось, и примет.

Но привратник к хоромам не пропустил: не велики птахи, чтобы боярина домогаться.

— Дело-то у нас, милок, важное.

— У всех важное. Не пущу!

Пришлось Сидорке соврать, что пришел он от ямщика Лазутки Скитника.

— От Лазутки? Так бы сразу и толковали, — подобрел привратник. — Ждите. Боярскому приказчику доложу.

И часу не прошло, как Сидорка и Устинья очутились в покоях Корзуна. Выслушав печальный рассказ, Неждан Иваныч посуровел лицом.

— Наслышан я об этом тиуне, но чтоб такое… Сегодня же князю поведаю.

Ушак хитрил, изворачивался и клялся всеми святыми, что в Петров день он не был в Малиновке.

— А как же холоп твой и жена Кирьяна?

— Навет, князь! Да и разве могут оные людишки быть послухами? Не о них ли в «Уставе» Ярослава сказано?

— За «Устав» ухватился?

— Так, ить, по нему, милостивый князь, вся Русь живет. Ни смерд, ни холоп послухами быть не могут. Какая подлым людишкам вера?

— Эти подлые людишки тебя, мерзавца, кормят и обувают, — жестко произнес Василько Константинович.

Ушак тотчас спохватился и заюлил:

— Воистину, милостивый князь, воистину! Ты уж прости, коль не так слово молвил.

— Прощать тебя или не прощать — суд покажет.

Ушак упал Васильку Константиновичу в ноги.

— Не доводи до суда, милостивый князь! Верой и правдой тебе служил и дале, как преданный пес, буду тебе служить. Не слушай облыжников!

Василько Константинович брезгливо отпихнул от себя тиуна.

— Не елозь. Быть суду!

Княжеский суд проводился по строго заведенному порядку. Накануне бирючи-глашатаи садились на коней и разъезжались по всему городу. Ударяя палкой в медную тарелку, повешенную на грудь, громко оповещали:

— Собирайтесь завтра, православные, на княжой суд!

Ростовцы уже ведали: суд всегда вершили на соборной площади, перед главной святыней Ростова Великого — храмом Успения Божьей Матери. Здесь же ставили два помоста. Один — широкий и нарядный, покрытый персидскими коврами — для князя и ближних бояр, другой — чуть поменьше и без ковров — для обвиняемых. Князь восседал на высоком кресле, бояре — становились по левую и правую руку.

Народу собралось — яблоку негде упасть. Василько Константинович повел цепкими глазами по многолюдью и невольно подумал: «Вот он — гордый Ростов Великий, кой не терпит и малейших посягательств. Сколь раз пытались взять его силой, и каждый раз получали достойный отпор. Еще ни разу не покорились ростовцы властолюбивому чужаку, и на престол восходил лишь тот, кто заручался поддержкой народа. Князь же без народа, что ножны без меча. И не приведи Господи от сего народа стеной отгородиться».