Отправив из боярских погребов замороженную рыбу, Лазутка пошел глянуть на поле. Добро поднимаются озимые. Теперь, коль Илья Пророк не подведет, будет семья с хлебушком. А в семье, как не говори, три мужика растут: Никитушка, Егорка и Василько. Второго сына назвали в честь Лазуткиного отца, а младшенького — в честь отца Олеси.

Купец Василий Демьяныч Богданов, после рождения третьего внука, приехал в Угожи, долго разглядывал младенца, а затем молвил:

— Горластый… Как нарекли?

— В честь тебя, тятенька. Василием, — с готовностью отозвалась Олеся.

Василий Демьяныч крякнул в густую с сединой бороду. На загорелом лице его застыла довольная улыбка.

— Поснедаешь с нами, тятенька?

Василий Демьяныч отозвался не вдруг. Улыбка исчезла с его лица. Олеся замерла в напряженном ожидании. Отец редко посещал их дом. Случалось это лишь в те дни, когда купец наезжал в Угожи по торговым делам, но никогда он не оставался ночевать. И даже от обеда отказывался. Ссылаясь на неотложные дела, пытливо оглядев дочку и передав внукам гостинцы, уходил из избы.

Лазутка и Олеся понимали, что Василий Демьяныч до сих пор еще не оттаял душой.

А в тот незабываемый день, когда Олеся пришла в себя, и к ней вернулся разум, Василий Демьяныч настолько обрадовался, что забыл про все Лазуткины грехи.

— Тятенька, это мой супруг любый. Не проганяй его, тятенька! — с мольбой в голосе восклицала Олеся.

— Не прогоню, доченька, не прогоню.

Три дня счастливый Лазутка жил в купеческом тереме, но затем Василий Демьяныч (когда радость его поулеглась), строго молвил Скитнику:

— Пора и честь знать, ямщик. Людишки всякое про тебя болтают. Натерпелся я из-за тебя сраму. Надо бы тебя наказать нещадно, да Олесю жалко. В ноги ей кланяйся. Ты же за сором заплатишь мне виру в пять гривен и перед всем ростовским людом покаешься.

— Да где ж я такие деньжищи найду?

— О том не мне кумекать, ямщик. Но коль тебе моя дочь дорога, найдешь! Сумел набедокурить — сумей и ответ держать. По правде сказать, мне твои деньги и на дух не надобны. Но всё должно быть содеяно по старине, по уложению Ярослава. Токмо тогда я отдам за тебя дочь.

Лазутка понял: спорить с купцом бесполезно: «Правда» Ярослава на его стороне.

— Добро, Василий Демьяныч. Пойду наживать калиту.

— И как ты ее будешь наживать? — хмыкнул купец. — Ямщичьим извозом? Да тебе, милок, и за пять лет такую виру не отработать.

— Сыщется и другое зделье. В кузнецы подамся. Стану на князя копья и кольчуги ковать.

— Ну-ну, — всё так же насмешливо протянул купец. Но токмо ведай: пока калиту не сколотишь, порог моего дома не переступишь.

— А как же Олеся?

— Потерпит, ямщик, потерпит!

— Жесток ты, Василий Демьяныч.

— Жесток? Не забывай: не в лесу среди зверья живем, а среди людей. Мне честь своя дороже.

— Да ведь Олеся вновь в кручину ударится. Как бы опять не помешалась. Хоть бы раз в неделю дозволил свидеться.

Василий Демьяныч призадумался. Ямщик бьет в самое больное место. Типун ему на язык!

— Леший с тобой. Раз в неделю забежишь. На часок — и не боле!

— Спасибо, тестюшка, уж так потешил, — низехонько поклонился Лазутка.

— Не юродствуй!

Через несколько дней слух о Лазутке докатился до боярина Неждана Корзуна, кой приказал своим послужильцам доставить ямщика в хоромы.

— В подручные кузнеца Ошани подался?

— Нужда привела, боярин.

— Да уж ведаю. О тебе тут всяких чудес порасказывали.

— Да, кажись, никаких чудес.

— Ой, ли? А что за рыжий немой топором купцу амбар рубил? Скоморох, да и токмо! — рассмеялся Корзун.

— Жизнь вынудила, боярин.

— Жизнь?.. А я, думаю, любовь. Ради нее хоть к черту на рога полезешь, но не каждый на сие рожден. Нравен ты мне, ямщик. Дам тебе пять гривен — и ступай к своей ладушке.

— Благодарствую, боярин. Но я хотел бы на свои деньги Олесю выкупить. Не гоже мне так. Уж лучше буду в кузне молотом грохать.

— Гордый ты, но и том ведаю… Так я ж тебе в долг.

— Слишком большие деньги, Неждан Иваныч. Годы надо отрабатывать.

— Отработаешь! Мне в Угожах староста понадобился. Село большое, хлопот будет немало. Доброе жалованье положу.

Лазутка подумал, подумал и согласился. В тот же день он заявился в купеческий терем и выложил Василию Демьянычу пять слитков серебра. У купца — глаза на лоб.

— Аль ограбил кого?

— Молотом наковал. Брякну раз — гривна, брякну два — другая, — отшутился Скитник.

— Ты мне зубы не заговаривай.

Но Лазутка, знай, посмеивается. Купец же строго молвил:

— Серебро мне не суй. Я же сказывал: по старине! Выйди в воскресный день на торжище, встань на помост, с коего бирючи княжьи повеления оглашают, повинись перед всем честным людом, и коль народ тебя, презорника, простит, тогда и виру мне передашь. Да с земным поклоном!

— Крыжом упаду, тестюшка.

— Не ёрничай, а делай так, как я сказал.

— Да уж куда денешься, — перестал ухмыляться Лазутка. Как не считал он себя правым, но покаянной речи на торжище ему не избежать. Ради Олеси и сына Никитушки он на всё пойдет.

Честной народ после покаянных слов Лазутки раскололся надвое. Купцы и «лутчие» люди города недовольно загалдели:

— Неча ямщику поблажку давать!

— Эдак, каждый почнет девок хитить!

— В поруб вора!

Черный же люд гомонил иное:

— Лазутка николи не был вором! Ведаем его!

— Рубаха-парень!

— Купецкая дочь сама в возок прыгнула!

— Простить Лазутку!

Но богатеи закричали пуще прежнего:

— В порубе нечестивца сгноить!

Чернь:

— Помиловать!

И понеслось: «Помиловать!», «Сгноить!» Никто не хотел отступать. Один из разгневанных «лутчих» людей, не выдержав, схватил голосистого шорника за козлиную бороденку.

— Закрой рот, смердящее рыло!

— Сам закрой! — озлился шорник и шмякнул богатея по мясистому носу.

— Градских мужей бьют! — раздался визгливый голос.

Шорника тотчас подмяли, но тут прозвучал призывный возглас из бедноты:

— Бей толстосумов, православные!

И закипела на торжище буча!

Лазутка, кой стоял на помосте в ожидании приговора, вначале посмеивался, но, когда брань разгорелась не на шутку, сбежал с возвышения и… принялся дубасить супротивников черни.

Степенный купец Богданов в драку не встревал, лишь осуждающе покачивал головой. Ну и дурень же этот ямщик! Ишь, как кулаками машет. Теперь и вовсе не миновать ему поруба.

Градской муж, обладавший визгливым голосом, с оторванным рукавом вишневой однорядки, вскочил на помост и, показывая растопыренными пальцами на Лазутку, истошно заверещал:

— Видите, видите, какой он лиходей! Гридни, хватай вора! Хвата-а-ай!

Но гридни, оказавшиеся на торгу, и не шелохнулись: они уже ведали, что князь Василько Константинович не велел «вязать» провинившегося ямщика на свой княжой суд. Да и не принято народ унимать, коль он сам суд вершит. Почитай, редкое вече обходится без потасовки.

Неизвестно, сколько бы продолжалась свалка, если бы на помосте не оказался Неждан Корзун. Утихомирив зычным голосом толпу, он вопросил:

— Лазутка виру принес?

— Принес, боярин!

— Покаялся миру?

— Покаялся, боярин!

— Мир простил?

Толпа вновь раскололась, на что Неждан Иваныч, выслушав выкрики, молвил:

— Слышу, что большинство за ямщика. И остальных прошу его помиловать.

Градские мужи и купцы, изрядно помятые в потасовке, по-прежнему стояли на своем. Тогда Корзун снял шапку, опушенную собольим мехом, поклонился миру в пояс и перекрестился на золоченые кресты Успенского собора.

— Поручаюсь за ямщика Лазутку, ростовцы. О том перед святым храмом клянусь. Не станет более он девок красть. Коль мне доверяете, примите всем миром покаянное слово Лазутки и простите его.

Боярина Неждана уважали и градские мужи и черные люди. Грех ему отказать: всему честному люду поклонился, и крестное знамение перед миром совершил.