По пятам ходит Харитонка за шальной купеческой дочкой.

Олеся же ничего не замечает: ни холопа, ни щебетанья птиц, ни доброго, ласкового солнышка, ни густого тенистого сада — с вишнями и яблонями, окаченных плодами. Она бродит, будто во сне. Никитушка уснул на ее руках, а Олеся (который уже день!) погружена в свои неотвязные грустные думы. И чем бы она не занималась, чтобы не делала, а в голове лишь одно: Лазутка, Лазутка, Лазутка…Сидит в Угличе, в черном, холодном порубе. Да и в порубе ли? Князь Владимир оказался злосердым, никогда не забыть его жестоких слов: «Да сгниет он в земляной яме. Даже костей не останется!» Жуткие слова произнес князь. Она ж воспротивилась: не сгниет! Но Владимир еще злее добавил: «А я, говорю, сгниет! То в моей воле!»

Неужели князь приказал умертвить Лазутку?.. Тогда и она жить не станет. Ни что уже не мило будет ее сердцу. Для чего тогда жить, когда ее любимого человека не будет на белом свете. Для чего? Для отца, кой загубил ее счастье? Для людей, кои называют ее прелюбодейкой?.. Для Никитушки? Но какому сыну нужна такая «грешная» мать, на кою каждый будет тыкать пальцем и кидать ей в след срамные слова. Нет, нет! Такой матери Никитушке не надо. Уж лучше пусть он останется с бабушкой, а она, Олеся, покончит с собой. Как изведает, что Лазутку казнили, так и покончит.

Углубленная в свои неутешные, горькие мысли, Олеся оказалась в густом малиннике, облепившем южную часть частокола из крепких заостренных дерёв. Головы ее, наглухо покрытом темным убрусом, не стало видно, и Харитонка забеспокоился. С чего бы это вдруг купеческая дочка в малинник полезла? Уж не задумала ли чего недоброго? Всё может статься, коль ходит, как полоумная.

Харитонка напродир кинулся в кустарник. Увидел перед собой измученное, помертвелое лицо Олеси с остановившимися безумными глазами, и ему стало страшно.

— Шла бы ты в светелку, Олеся Васильевна.

— Что?.. Это ты, Харитонка, — выходя из оцепенения, тихо молвила Олеся.

— Я, Олеся Васильевна. Шла бы, сказываю, домой.

— Зачем ты здесь?

— Как зачем?.. Батюшка твой повелел…, — Харитонка чуть не ляпнул, что приставлен к Олесе в стражники, но вовремя поправился: — Батюшка повелел оберегать тебя от лихих людей.

— От лихих? — в очах Олеси промелькнул испуг. Она вспомнила, как ее грубо схватили у избы кузнеца Малея княжьи люди и насильно повели к терему Владимира. Она вырывалась, кричала:

— У меня же в доме Никитушка, Никитушка! Отпустите меня к сыну!

Но княжьи люди и слушать ничего не хотели. А затем, когда она отвергла Владимира, те же княжьи слуги кинули ее на телегу и с охальными словами повезли в Ростов. Они и впрямь недобрые люди, готовые на всякое лихо.

Не успела Олеся выйти из малинника, как услышала гулкие удары топоров по частоколу. В страхе перекрестилась. Господи! Да вот они уже и в тын ломятся. За ней и Никитушкой! Бежать, борзей бежать!

И Олеся, прижимая к груди ребенка, быстро побежала к дому. Запыхавшись, влетела в избу, увидела Секлетею и напугано закричала:

— Спрячь меня, матушка! Борзее спрячь с Никитушкой!

— Аль напасть какая? — всполошилась Секлетея.

— Лихие за мной с топорами гонятся!

Секлетея ошарашенно плюхнулась на лавку. Плоский поджатый рот ее открылся, руки и ноги затряслись. На ее счастье в избу вошел Харитонка.

Секлетея, показывая дрожащей рукой на дочь, заплетающимся языком вопросила:

— Чего это… чего это Олеся сказывает? С топорами, чу, за ней лихие гонятся.

— С топорами? — удивился Харитонка, а затем смекнул. — Да это плотники начали старый тын рушить, вот Олесе Васильевне и почудилось.

— Нет, нет, не почудилось. Спрячь меня с Никитушкой, матушка! Спрячь!

Секлетея пытливо глянула на лицо Олеси и охнула, схватившись за голову. Никак, дочка разума лишилась. Господи, беда-то какая!

— Ступай, Харитонка…Нет, погоди. Разыщи Василия Демьяныча.

Харитонка пожал покатыми плечами.

— Не ведаю, где и разыскивать, хозяйка.

— Вот и я не ведаю. Он никогда о своих делах не сказывает… Как же быть-то, пресвятая Богородица? Но он где-то в городе. Может, к купцам ушел. Ищи, Харитонка!

Харитонка обегал всех богатых торговых людей, но купца никто не видел. Часа через два холоп вернулся в избу в надежде, что Василий Демьяныч появился дома, но Секлетея огорчила:

— Не был. И куда запропастился государь мой? А с дочкой-то совсем худо. Ходит с блаженным лицом, как наш юродивый на паперти, и всё чего-то бормочет. И чего делать — ума не приложу. Вдругорядь ищи, Харитонка.

Но и вдругорядь не удалось найти холопу купца Богданова. Тот заявился в дом лишь к вечеру.

— Да где ж ты пропадал-то, батюшка? Обыскались тебя!

— В храме был, — хмуро отозвался Василий Демьяныч.

— В храме? — подивилась Секлетея.

Купец Богданов никогда не считался усердным прихожанином. Ходил в церковь, когда не был в отлучке, лишь раз в неделю, да и то с семьей. Один же — в жизни не хаживал, а тут провел в храме едва ли не весь день, что и удивило Секлетею.

— Чего искали? — всё также пасмурно спросил купец.

— Беда, государь мой. Дочка-то, кажись, умом тронулась.

— Что-о-о?

— Да ты сам погляди. Несуразицу несет.

Василий Демьяныч по сумрачной лесенке поднялся в светелку. За ним последовала и Секлетея.

Олеся, при свете бронзового шандана из трех оплывших сальных свечей, тихонько раскачивала зыбку и негромко приговаривала:

— В могилке покойно, Никитушка. Никто меня не найдет… В могилке покойно.

Василий Дёемьяныч подошел к Олесе и тронул ее за плечо.

— Ты чего это, дочка?

Олеся испуганно отпрянула от отца.

— Нашли!.. А где топор? Токмо Никитушку не погубите!

Василий Демьяныч переглянулся с Секлетеей и сокрушенно опустился на лавку. Помрачневшие глаза его устремились к иконе Спасителя. За что наказуешь, Господи? За что?!

Старый, местами подгнивший частокол плотники рушить не стали. Так купец приказал.

— Аль двойным тыном надумал от улицы отгородиться, Василь Демьяныч? — со скрытой усмешкой вопросил Сидорка Ревяка.

Купец сердито ответил:

— А надо бы! Уж слишком много воровских людей развелось.

Молвил и пошел прочь.

— Вот и пойми его, — развел Сидорка руками. — «Надо бы!» Да двойным тыном даже бояре не отгораживаются. И чего опасается?

— Девку выкрали, вот и опасается. А тут, глядишь, и Секлетею его уволокут, — хохотнул Луконя.

— Буде ржать. У человека горе, а вам бы всё шуточки. Дерева рубите! — напустив на себя строгий вид, произнес Сидорка.

Неподалеку стучал топором дюжий Кирьян. Был он в сермяге, подпоясанной лыком, и в войлочном колпаке, низко надвинутом на самые брови. Огненно-рыжую бороду трепал густой говорливый ветер. Работал споро, без устали. Луконя обработал одно дерево, а Кирьян уже за третье принялся.

Плотник глазам своим не поверил: обтесал, поди, кое-как. Подошел, цепко оглядел кругляш и головой крутнул. Ну и немтырь! Ловко обстругал.

— Ты чего так торопишься, Кирьян? Силы побереги, а то и дух вон.

Но «немтырь», знай топором звенит.

Луконя поглядел, поглядел и вернулся к Сидорке.

— А свояк твой топоришко держать умеет.

— А я че говорил? Мужик работящий.

— Уж больно прыткий, как бы пуп не надорвал.

— Не надорвет. Он у меня двужильный, за троих ломит.

Немтырь «ломил», а сам нет-нет да и глянет на видневшуюся за тыном кровлю купеческого терема. А то вонзит топор в древо и поглядит на солнышко. Уж скорее бы оно над головой повисло. Тогда — полдень, обеденная трапеза в купеческом подклете. Так сказывал Сидорка. Как неторопко тянется время!

Сидорка же ошкуривал сосновый кругляш и думал о купце. Странный он какой-то. Говорит мало, глаза отрешенные, даже нового плотника утром не заметил. Видать, за дочку переживает. Тяжко приходится купцу. Еще бы! Родная дочь из родительского дома сбежала. Такого случая Ростов еще не ведал, вот и ходит Василь Демьяныч, как потерянный. Каково знатному и горделивому купцу? Зол он на Лазутку. Слух прошел, что готов без княжеского суда своей рукой ямщика живота лишить. Ох, по острию ножа ходишь, Лазутка. Зело нелегкое дело задумал ты. А сколь подготовки было!