Селим не торопился покинуть покои посла. И Капуста понял: к сотне золотых придется подсыпать еще несколько талеров. Так и сделал, и Селим, пожелав, чтобы посол жил сто лет, и чтобы стол в его дому всегда ломился от доброй еды, и чтобы для женщин он всегда был розой, которую хочется прижать к сердцу, — исчез за дверью.

…Трубили трубы у главных ворот ханского дворца. Реял на теплом ветру бунчук из белых конских хвостов, поднятый над башней. Хан Ислам-Гирей отпускал посла гетмана Хмельницкого из Бахчисарая.

При отпуске посла присутствовал весь диван. Стояли, храня чинное молчание, калга Казы-Гирей и нурадин Адиль-Гирей, Карач-мурза, Ширин-бей, Бекташ-мурза.

Стоя по правую руку хана, улыбался Лаврину Капусте ласково, как доброму приятелю, визирь Сефер-Кази.

Ислам-Гирей и златошитом халате небесного цвета, в бобровой шапке с павлиньими перьями, не глядя на Капусту, говорил:

— Мы отпускаем тебя, посол брата нашего возлюбленного гетмана Хмельницкого, с неизменной лаской нашей и миром.

Капуста на эти слова поклонился. Поклонился посольский писарь Опанас Демко. Поклонился сотник Терличный. Они стояли по обе руки Лаврина Капусты и следили, чтобы чин отпуска не был нарушен.

Хан ждал — сейчас Капуста преклонит колено и поцелует ему руку.

Этого не произошло. Хан, рассерженный, повернулся к послу спиной.

Сефер-Кази засуетился. Лаврин Капуста кланяться ханской спине не стал. Насчет целования руки еще гетман в Чигирине наказывал: «Такого не делай. Пускай ему, собаке и предателю, шакалы руки целуют. Заруби себе: приложишься к руке — это будет означать, что не ты целуешь поганую руку, а вся Украина. А за что? За ясырь, за муки и слезы невольников, за братьев наших, замученных на галерах?»

Эти слова ожили в памяти Лаврина Капусты. И, тоже поворотясь спиной к хану, он, сопровождаемый визирем и нурадином Адилъ-Гиреем, вышел.

…Замолкли трубы. Лаврин Капуста, поддерживаемый под локоть визирем, что означало великое уважение дивана к особе посла, опустился на мягкие подушки кареты. Казацкий конвой выстроился позади. Посол махнул рукой. Сотник Терличный приказал:

— Трогай!

Когда карета проезжала мимо высокого каменного дома за низенькой белою стеной, писарь Демко, сидевший рядом с Капустой, указал ему на дом:

— Тут.

Капуста приподнял занавеску и внимательно поглядел в оконце.

Перед домом, греясь на солнце, стояло несколько человек, и среди них Капуста увидел высокую фигуру Юлиана Габелетто в широкополой черной шляпе.

— Неплохой дом у монсиньора Корба, — сказал Капуста и опустил занавеску.

Проехав еще с полмили в карете, Капуста пересел на коня. В седле было привольнее. Он с удовольствием вдыхал воздух, напоенный запахом далекого моря. Как будто ветра, перелетев через скалы Чуфут-кале. принесли сюда, на утоптанный шлях, соленую морскую влагу.

Вот они, стены проклятого Чуфут-кале… Между отвесными скалами, над обрывами и пропастями змеей ползла кверху дорожка в крепость. Казаки тоже смотрели туда. Притихли. Капуста вспомнил изможденные лица невольников, увидел перед собою полные злобы глаза Ислам-Гирея, насмешливую улыбку Сефера-Кази.

— Счастья тебе, Малюга! — прошептал Капуста, тронув коня шпорами.

Казацкие кони перешли на галоп. Свистел ветер в ушах. Позванивали стремена. Капуста дернул поводья. Казаки остались позади. В эти минуты странная беспечность нахлынула на Капусту. Словно не было на свете ни Бахчисарая с Ислам-Гиресм и его лукавым визирем, ни Варшавы с надменною и злобною шляхтой, ни далекого, но всегда опасного Ватикана с его змеиными полчищами иезуитов, или, как называет их презрительно гетман, «вызувитов»; были, казалось, только степь и торный шлях, рассекающий ее дикую целину, и небо над головой, и шелково-нежный южный ветер. Вот и все.

Сам улыбнулся этим своим мыслям.

Земля, по которой так весело перебирал копытами ого буланый конь, покоряясь властной руке всадника, была напоена кровью побратимов, сестер, матерей, детей, многих тысяч мучеников ого родины. По этому пути прошли они туда, в волчье логовище крымских ханов, на невольничьи рынки, на муки и вечные страдания. Сколько таких, что уже никогда не увидят свою родную землю! Да разве возможно было, чтобы эта странная и приятная беспечность длилась больше, чем короткую минуту?

Подкрепляя эти горькие, нерадостные мысли, догоняла Капусту песня, которую сильными голосами пели казаки:

Погнала под хана! Это бесспорно! Но теперь не погонит! Нет! Для того и была Рада в Переяславе, чтобы край родной и люди его жили в спокойствии и безопасности. Чтобы не сиротами по свету бродили. И мелькнула мысль: недаром укоренилось название этого торного пути, по которому скачет он сейчас с казаками, — Кара-Ислах по-татарски, и недаром казаки прозвали его Черный польский шлях.

От Перекопа тянется он через Ташлык, мимо холмов Косоватой, на Кильтень, Олъшанку, от этих речек к реке Синюха, а дальше на Торговицы, через Умань, на Львов, Жовкву, Люблин, Маркушев, Пулаву, Козище — в Варшаву.

Варшава на западе давала начало этому черному пути, в Бахчисарае был его конец.

Варшава — Бахчисарай.

Черный — Польский шлях.

Кара-Ислах.

Капуста отпустил поводья. Конь перешел на рысь. Затопотали совсем близко кони казаков. Справа от дороги забелели обмазанные известкой стены татарского улуса. Шлях круто сворачивал на восток. На пригорке, у дороги, уставясь бельмами глаз на Капусту, как бы присела отдохнуть каменная баба.

Капуста мельком подумал: «Сколько людей прошло мимо нее!» Он подъехал ближе..

Время источило камень. Но, должно быть, немало времени понадобилось для того, чтобы на могучем туловище бабы появились эти морщины. Уж не Батый ли посадил ее здесь? Когда-то она была свидетелем его возвышения, она увидела и его бесславный конец. Может быть, станет она свидетелем гибели страшного, своевольного крымского ханства и увидит еще когда-нибудь людей, которые, проходя мимо нее, и не подумают, что здесь змеей извивался Кара-Ислах, Черный Польский шлях. И ради того, чтобы не стало Черного шляха, мук и страданий, не напрасно просидел он две недели в логове Ислам-Гирея.

Конечно, опрометчиво было бы утверждать, что сам по себе исчезнет этот шлях, что сеятели легко перепашут его, засеют и заколосятся на этой земле, напоенной кровью, буйные хлеба.

Еще суждено услыхать каменной бабе и звон стали, и пушечный гром, и крики орды: «Алла!», и грозное запорожское: «Слава!»

Но достигнет победы отчизна! Измученная и разоренная. но непокоренная и непокоримая. Соединясь с русскими братьями, она уже вступила на новый путь, светлый и солнечный.

Далеко в степи осталась каменная баба.

Попутный ветер, казалось, подгонял всадников.

Мысли Лаврина Капусты были теперь далеко от Бахчисарая. В мыслях Варшава. Хорошо видел перед собою папского нунция Торреса, кичливого Потоцкого, хитроумного иезуита канцлера Лещинского и гордую физиономию короля Яна-Казимира.

Гетман был прав, утверждая, что отсутствие в Варшаве верных людей усложняет дело. Что ж, в Бахчисарае Капуста позаботился и об этом.

Пчела прожужжала над ухом, ударилась о стекло и упала на подоконник брюшком кверху, беспомощно задрыгав лапками.

Генеральный обозный Тимофей Носач, кряхтя, поднялся со стула и небрежным движением руки смахнул пчелу за окно.

— И без тебя тут в голове звенит, — сказал вслух Носач и, почесав затылок, снова опустился на стул, наклонился над развернутой на столе грамотой.

Хорошо гетману приказывать: «Дай двадцать тысяч пудов железа — и все!» А как их добудешь?

Хмельницкий уже третью неделю был в отъезде, а в Чигирин из-под Фастова, где он расположился со своей старшиной и русскими воеводами, ежедневно скакали гонцы с его грамотами и державцы с неотложными поручениями.