Паи подсудок Яблонопский был убежден: именно потому, что такие шляхтичи перевелись в Речи Посполитой, что панство чрезмерно предается роскоши, и гибнет королевство. Расчувствовавшись, пан подсудок поднял бокал доброго рейнского за здоровье пана Гошковского, а пани Яблоновская кружевным платочком утерла слезу, помянув добрым словом мученицу супругу пана Гошковского.

На рассвете, когда паны уже понапивались так, что слуги вытаскивали их за руки и за ноги к каретам, пан Гошковский, пошатываясь, вышел из гостеприимного дома пана подсудка.

Полковник Франц Вейде, садясь в свою карету и никак не попадая ногой на подножку, икнул и милостиво кивнул головой пану Гошковскому. И пан подсудок видел, как Гошковский с быстротой, отнюдь не шедшей к его седым усам, кинулся к полковнику Вейде и помог ему взобраться в карету. И это также свидетельствовало о простоте души и добром сердце пана Гошковского.

Того, как пан Гошковский очутился рядом с Францем Вейде в карете, пан подсудок уже не видел, ибо его позвала пани подсудкова; естественно, не мог видеть пан Яблоновский и того, как во дворе цейхгауза вылезали из кареты полковник Вейде и пан Гошковский, взявшись за руки и поддерживая друг друга, точно старые друзья.

Это было в субботу утром. В десять часов полковник Франц Вейде должен был идти на военный сонет к коменданту Шпачинскому. Но офицера, напомнившего ему об этом, он послал в ад к сатане, ибо сидел в приятной компании пана Гошковского, пил вино и не мог покинуть своего приятеля, который уже называл его братом и бросил ему на колени свой кошелек с золотом и алмазами, — Франц Вейде внимательно разглядывал их еще тогда, когда они поблёскивали на столе в зале пана подсудка.

— Бери, брат, все бери, только отомсти схизматам, отомсти! — заклинал пан Гошковский полковника Вейде, пытаясь стать перед ним на колени.

Но этого Франц Вейде не мог позволить своему новому другу и приятелю. Опуская в карман кошелек, он заорал:

— Можешь на меня надеяться! Пусть хоть десять сот тысяч хлопов придет под стены Шилова, нас не одолеют.

— О, мои гвардейцы пушкари — это не польские жолнеры! — кричал Вейде, позабыв, что пан Гошковский сам родовитый поляк. — У меня в Восточной башне пороху хватит на сто лет. Самому коронному гетману нет свободного доступа в эту башню, — хвастался Вейде. — Смотри!

Полковник пошатнулся, пытаясь встать; при помощи пана Гошковского это ему удалось совершить. он снял со стены большой ключ и показал пану Гошковскому.

Пан Гошковский посмотрел на ключ с таким благоговением, точно перед ним явили чудотворную икону. Он вскинул руки к небу и воскликнул:

— Бог да благословит тебя, генерал!

Вейде захохотал.

— Я еще не генерал. Но я буду генералом! — он ударил кулаком по столу, — Я буду генералом!

— Ты будешь генералом, — подтвердил пан Гошковский.

— Хочешь, я покажу тебе пороховую башню? Ты в жизни еще не видал такого множества бочек пороха.

Пан Гошковский не хотел. Он отмахивался руками и Франц Вейде расхохотался, услышав, что пан Гошковский в жизни еще не стрелял из пистоля. Полковник Франц Вейде был упорен. Он стоял на своем:

— Идем, я тебе покажу.

Пан Гошковский не мог отказать гостеприимному хозяину и подчинился.

Пока они шли неверною походкой вдоль пушечного двора, пан Гошковский еще улыбался, но когда начали спускаться куда-то под землю и каждый тяжелый шаг полковника Вейде отдавался, точно из пропасти, а от мокрых стен несло холодом и плесенью, пан Гошковский затих. Вейде, казалось, даже протрезвел.

— Сто пятьдесят шесть, — внезапно сказал пан Гошковский.

— Что? — спросил Вейде, который никак не мог попасть ключом в замок.

— Сто пятьдесят шесть ступенек, — ответил пан Гошковский таким голосом, что Вейде, уже отперший дверь, поглядел на него подозрительно.

Конечно, пан Гошковский не знал (да никто о том и догадаться бы не мог), что полковник Франц Вейде решил, показав ему башню, оставить его там навсегда. Вейде не хотел разлучаться с кошельком, который так ощутительно оттягивал карман камзола. Оп, спускаясь в подземелье, даже потрогал рукой карман, как бы проверяя, не исчез ли кошелек.

— Иди осторожно, — хрипло и трезво кинул Вейде, пробираясь вдоль нагроможденных одна на другую бочек пороха.

Оборотясь, чтобы приказать пану Гошковскому поднять руки и затем покончить с ним, опустив плиту, под которой гудел водяной поток, полковник Франц Вейде открыл рот и, должно быть, закричал. Но крика этого никто не услыхал, потому что в глаза Францу Вейде глянул пистоль и раздался выстрел. Ничего не слышал также и Омелько Трапезондский. Но тем людям, которые были наверху, показалось, будто земля разверзлась и Шклов летит в бездну.

Страшной силы взрыв поднял на воздух пороховую башню.

…Коронный гетман литовский Радзивилл, остановившийся на эту пору привалом в поле, услыхал страшный взрыв, выронил из рук кубок и пролил вино на свой голубой кунтуш.

…Иван Гуляй-День снял шапку и перекрестился.

— Не забудет тебя Украина, Омельяи, — тихо выговорил он одними губами, и темная туча, казалось, затмила все кругом.

Гуляй-День поднял руку и выстрелил из пистоля.

Лес, затихший безмолвно под синим небом, ожил. С криком «Слава!» вылетела на дорогу конница. Стрельцы и пешие казаки, толкая перед собой осадные городки, двинулись к стенам крепости. Пушкари открыли огонь зажигательными ядрами из пеньки, смешанной со смолой.

Начался штурм Шклова.

Тохтамыш-ага нагнал великий страх на хана Магомет-Гирея и его диван.

Сефер-Кази размышлял, какую выгоду сможет он извлечь из этого переполоха.

В Гезлеве, Кафе, Трапезонде чужеземные купцы помрачнели: осеннего торга невольниками, возможно, не будет.

Татары в тревоге сидели по своим улусам. Отощали сами, и кони тоже. Идти на пастбище в Дикое Поле этим летом стало небезопасно.

Послом Тохтамыш-агой перед всем диваном говорено было так:

— Гяур Хмельницкий крымскому ханству оказывает неуважение. Угрозам и злобе неверного нет предела. Возвращался я в Бахчисарай — своими глазами видел: рядами идут казаки. Пушка у них большая. Кони добрые. Везут на кованых телегах порох в бочках, ядра. Под Кодаком смолят челны. В Сечи казаков видимо-невидимо. Давал бакшиш Выговскому, спрашивал — пускай доподлинно скажет, пойдет походом Хмельницкий на Крым или нет, какие злые умыслы у него, Выговский бакшиш взял, сказал: «Того еще не знаю толком, но мыслю — не пойдет». А правду ли говорил или лжет, как о том знать?

Магомет-Гирей внимательно слушал посла. Ждал, что приговорит диван. А диван ожидал слов визиря Сефера-Кази. Ислам-Гирея не стало, а Сефер-Кази остался. Может, не станет и Магомет-Гирея, а Сефер-Кази будет. И оттого все ждали, что скажет великий визирь крымского ханства.

Визирь печально покачал головой, облизал и без того жирные губы, точно желая снять с них лишний жир толстым кончиком языка. Сказал степенно:

— Нужно ждать. Фирмана от великого султана нет. Нужно ждать. От ляхов упоминки требовать немедля. Чем больше времени пройдет, тем догадливее станут в Ляхистане. Пускай думают, что мы с гяуром Хмельницким в добром согласии, — от страха еще большие упоминки будут. И не они одни, а князь Ракоций, и мультянский господарь и валашский… Ослабеет Хмельницкий, Ляхистану будет тяжко, тогда перейдем за Перекоп. Гяура Хмельницкого припугнули повелением хана орде идти на Москву — это хорошо.

Мудрые, как всегда, изрек слова Сефер-Кази.

Диван приговорил, и хан Магомет-Гирей повелел — ждать.

А чтобы казаки внезапно не пришли в Крым, диван приговорил, и хан Магомет-Гирей повелел зажечь степную траву в Диком Поле.

В конце августа два отряда ногайских и перекопских татар вышли в степь и подожгли сухую, выше роста человеческого траву.

Белое, похожее на марево пламя поползло по бескрайной степи. Горела полынь. Вился над нею черною тучей дым. Пылал ковыль. Подул ветер из-за Перекопа; то не было его с месяц, а теперь закружил бешено, взвил над степью столбы пыли и огня. Огненные паруса поднялись над степью, над ериками, над плавнями; в серое степное небо густыми клубами полз и полз черный дым.