— Пусть во чреве матери уже привыкнет к опасностям жизни казацкой, — строго проговорила Марта. — Если одолеем врагов — и он с нами победителем будет, если нет — все погибнем…

— Почему молчишь, бабка Докия? — с надеждой обратился Богун к служанке.

— Что посоветовать могу тебе, храбрейшему рыцарю гетмана Хмельницкого? Отважному и смелому один совет: встречай опасность в готовности, с мечом в руках. Помню, полковник… Давно это, правда, было, но на всю жизнь в память врезались эти слова… Был муж мой, покойный Панас, с отцом гетмана Хмеля, сотником Михайлом, под стенами турецкой Цецоры. Врагов впятеро больше, чем наших казаков. Вскочил в шатер Михайла Хмельницкого испуганный мой Панас, крикнул: «Пан сотник! Врагов-турок видимо-невидимо за рвами с водой залегло, не достать их нам…» А Михайло Хмельницкий встал и сказал моему Панасу: «Если меч у тебя короток, сделай шаг вперед — и он станет длиннее, достанешь тогда врага…» Умирал Панас и сыну нашему те слова завещал… Что сказать тебе, полковник? И я останусь при Марте с тобой.

— Не печалься, жена! Я думал, тебе лучше где-нибудь переждать… — сказал тихо Богун.

— Нам только с тобою хорошо, — сказала Марта.

Лукаш приоткрыл дверь.

— Стучу, стучу, а никто не отвечает, — пожаловался он. — Там писарь и есаул…

Спокойный вошел Богун в горницу, где сидели уже писарь Андрий Берло и Карпо Капуста. Высокого, роста, широкоплечий, грузный, есаул ничем не походил на своего брата, чигиринского городового атамана Лаврина. На его круглом лице всегда сияла робкая, застенчивая улыбка. Грузный вес есаула давал себя знать норовистым коням, ни которых только он и ездил. Сгибаясь под его тяжестью, они первое время косились на него, пытались укусить есаула за колено, стать на дыбы или внезапно упасть на передние ноги. Неповоротливый с виду, он в бою летал на коне как черт и не однажды тешил самого Богуна своими сильными, меткими сабельными ударами. Недаром писарь Берло, острый на язык, говаривал за чаркой: «Узнаю работу пана есаула, как гляну на поле битвы. Коли лежит шляхтич, распластанный от плеча и аж до паха, — это его рука».

Но еще больше ценил Богун умение есаула взять «языка». Он брал «языка», когда хотел и где хотел, только прикажи ему. Это было очень большое и нужное умение. И если бы не горелка, в которой он разбирался лучше всех из двадцатитысячного состава полка, может, был бы Карпо на месте брата своего в Чигирине… Так говорил он сам, когда бывал крепко под хмельком.

— Где же монах? — спросил Богун, садясь за стол и приглашая движением руки садиться писаря и есаула.

— Там, — указал рукой на дверь есаул и, тяжело вздохнув, сел.

Берло, прикрыв усмешку ладонью, легонько придвинул свой стул поближе к Богуну.

— Что ж ты его там держишь? Сюда его давай, — приказал Богун.

— Не убежит, караульный с ним на крыльце…

— И без караульпого не убежал бы, — многозначительно сказал писарь.

Богун только покосился на есаула. Тот покраснел и, почесав затылок, пожаловался:

— Неразговорчивый монах попался… Малость расписали ему рожу мои хлопцы…

— Лишь бы язык не оторвали, — сказал Богун.

— Нет, полковник, от этого упаси бог. Говорит хорошо и складно, — обрадовался есаул, что так легко сошло с рук: знал — не любит полковник, когда с пленниками и «языками» круто обходятся.

Есаул проворно вскочил со скамьи, крикнул, растворив дверь:

— Гервасий, веди сюда пана иезуита! — Оглянулся на Богуиа и предупредил: — Только прошу, полковник, не гневайся на меня: говорит монах проворно, но с присвистом… Зубы у него, оказалось, из мягкой кости, а кулак у Гервасия железный…

Богун, смерив пронзительным взглядом фигуру монаха, который и сопровождении казака Гервасия вошел в горницу, и увидав синяки на его перепуганном лице, только и сказал есаулу:

— Хорошие маляры у тебя, есаул… — Прикусил кончик черного уса и процедил сквозь зубы, обращаясь к монаху: — Каким ветром тебя в наши края занесло, божий человек?

Иеремия Гунцель — он же негоциант Умберто Мелони, он же на эту пору брат Себастиан — смешался, втянул голову в плечи, склонил почтительно ее, спрятал глаза, ответил тихим голосом:

— Возвращаюсь, ваша милость, в свой монастырь бернарденский, в Киев.

— Откуда?

— Из Кракова, ваша милость.

— Что делал в Кракове?

Брат Себастиан возвел очи горе, перекрестился и ответил Богуну:

— Ходил с матерью прощаться, она в сие время перед судом праведных уже предстоит.

— А теперь скажи правду, — глаза Богуна, казалось, просверливали серое от испуга лицо монаха, — по каким делам заявился ты в наши края?

Есаул Капуста вздохнул, засопел и придвинулся поближе к монаху.

— Говори, — приказал Богун. — Есаул похвалил тебя, сказал, что ты разговорчивый иезуит.

— Худо обошелся, ваша милость, со мною пан есаул. Негоже так поступать с человеком божьим.

— Жечь людей живьем на кострах да на кол сажать — и это негоже, человече божий, — сказал Богун. — Как это говорится у вас, у святых людей? Мол, неведомы пути людские… Пожаловался на есаула — и хватит. Говори!

В голосе Богуна прозвучала угроза.

Иеремия Гунцель поглядел исподлобья на суровое лицо Богуна. Вот он, тот Богун, на которого коронный канцлер и коронный гетман Речи Посполитой, да и сам король Ян-Казимир большие надежды возлагают. Здесь, в Виннице, Гунцель сам убедился: слух, будто Богун не принес присяги Московскому царю, правдив. Еще нельзя было доподлинно утверждать, сделано ли это с умыслом или просто случайно замешкались с присягой. Свернутый в трубку королевский указ лежал на подоконнике. Значит, полковник прочел его. Можно было допустить, что Богун даже принял решение. Как же сейчас вести себя с ним в присутствии писаря и есаула? Или, может быть, они единомышленники с Богуном? Коронный канцлер, а также и гетман Станислав Потоцкий, а тем более нунций Торрес твердили: «С Богуном договориться легко будет. Ведь он метил стать правой рукой Хмельницкого, а на его место выдвинулся Золотаренко. Богун не случайно не спешит в Переяслав; его уважают казаки, любит чернь, о его подвигах думы слагают, его саблю, рассказывают казаки, считают заколдованной. Нужно приложить все усилия и привлечь Богуна на сторону Речи Посполитой». Можно было прямо и открыто сказать ему глаз на глаз: король Ян-Казимир отдаст ему гетманскую булаву. Надо же было злой случайности все перепутать! Не так должно было состояться свидание Гунцеля с полковником Богуном. Если бы не пьяная болтовня слуги, этого проклятого Габелетто, казаки, как старательно ни обыскивали его, задержав на переправе, не потащили бы к еретику есаулу в крепость. Гунцель мог быть доволен хотя бы тем, что не все нашли казаки у него. Что касается найденного указа королевского, он выпутается. Не из таких волчьих ям удавалось ему выкарабкиваться.

— Что ж, у тебя язык отнялся, человек божий?

— Скажу, пан полковник, — смиренно начал Гунцель. — Не лазутчик я вражеский и не шпион, как говорил на меня, несчастного и убогого, пан есаул. Смиренный человек я, и молитва Христу — единая утеха моя.

— А еще чем утешаешься? — перебил нетерпеливо Богун, Подождал немного и спросил: — Каким путем королевский указ в твои руки попал? Кто дал тебе? Кому нес его?

— Дали мне его, ваша милость, в Кракове, в монастыре бернардинского ордена, повелели передать в монастырь киевский. Истинная правда! — Гунцель набожно перекрестился. — Клянусь в правдивости слов своих!

— Не бреши, — раздельно проговорил Богун. — Предупреждаю: говори правду, не то прикажу другим способом развязать тебе язык…

— Сам Богун спрашивает тебя, сатана! — прикрикнул есаул. — Отвечай!

— Кто же не знает его милость пана полковника Богуна, — сложил набожно ладони Гунцель, — кто не наслышан о храбрости его!..

— Довольно, — сказал Богун, подымаясь. — Есаул, забери его в крепость и допроси по способу, изобретенному дьяволом Лойолой, которого эти божьи слуги считают святым своим.