Чуйков лежал на чердаке. Крыша нагрелась на солнце. Вспотел так, что рубаха промокла. Сквозь щелку поглядывал сверху на людей, усевшихся вокруг липы. Больше всех расшумелся Окунь:

— Вот, слышите, что гетман Демиду сказал: снова войне быть…

— Отчего быть, если она и не прекращалась! — сказал работный человек Возный. — Это у нас здесь тихо, а на Горыни, за Днепром, там стрельба и не утихала…

— Вот погоди, и тебя в войско возьмут, — пообещал Окунь.

— А я с охотой, — отозвался Возный. — Лучше, чем здесь железом шкуру с себя сдирать.

Кузнец Гулый, потирая руки после доброй кружки меда, удивленно сказал Окуню:

— Гляжу на тебя и удивляюсь, Грицько: не научила тебя беда. Чего хочешь? Ты только подумай: веру отцовскую исповедовать можем беспрепятственно, униатских попов выгнали, панами-ляхами и не смердит… Чего тебе еще захотелось?

— Кожух без сорочки не греет, — многозначительно заметил Окунь.

— Не соображу, — заморгал глазами Гулый.

— А я тебе помогу, — согласился Окунь. — Воля эта для посполитого все одно, что кожух без сорочки… Земли у нас — только что под ногтями после целодневного труда… Теперь сообразил?

— Вроде бы, — мотнул головой Гулый, — Что ж, может, у гетмана попросить, челом ему ударить? Разве так?..

— А ты попробуй, — заметил Окунь, — Вот и я хотел, да Пивторакожуха не советует.

Демид только глазами повел на Окуня. Его другое грызло: как бы беды какой с Чуйковым не сталось… Федько Медведь на все способен.

…А беда сталась. Пришли ночью трое казаков с Медведем, повертелись в хате. Федько глазом моргнул на чердак, казаки, потоптавшись, неохотно полезли, а там и искать не нужно было — навстречу им с соломы поднялся Степан Чуйков, спросил спокойно:

— За мной?

Снизу донесся пискливый голос Медведя:

— За тобой, голубь, за тобой…

Александра закрыла лицо руками, заплакала.

Казаки неловко топтались на месте. Пивторакожуха погрозил кулаком управителю. Процедил сквозь зубы:

— Обожди, холуй! Тебе еще отплатится!

— Угрожаешь? Вот я о том пану Гармашу скажу, он по голове не погладит. Злодея укрывал! Обманул папа Гармаша, сказал — родич…

— Родич и есть! — сердито воскликнула Александра. — Стыдно вам, стыдно…

— Что ж он, может, брат тебе? — ехидно спросил Медведь.

— Брат, — ответила твердо Александра. — Брат, — повторила она и крепко обняла Степана Чуйкова.

— Не гневайся, Степан, — сказал Демид. — Я до гетмана доберусь, в ноги паду, все хорошо будет.

Увели казаки Степана.

Только заря заалела на востоке, Демид кинулся к дому управителя, где ночевал гетман. Казаки на крыльцо остановили. Высунулся из окна старый знакомец, есаул Лучепко. Подмигнул хитрым глазом, крикнул казакам:

— Пропустите!

…Стоял перед Хмельницким Демид, ждал спасительного слова. Все уже рассказал Демид про Степана Чуйкова. С Тулы начал. Все, что знал, сказал Хмельницкому. В ноги кланялся гетману, челом бил.

— Прикажи, пан гетман, отпустить Степана Чуйкова. Ведь не лях, не татарин — одной веры, как брат родной мне.

Хмельницкий сосал трубку, постукивал пальцами по столу, пряча под веками блеск глаз. О чем задумался? Как решит? Демид, затаив дыхание, ждал.

— Не могу, — услыхал он голос гетмана. — Не могу, Пивторакожуха.

Демид встретил глазами суровый взгляд гетмана, прочитал в нем больше, чем услышал из уст его.

— Тот Чуйков Степан учинил воровство. Разбойный приказ из Москвы требует именем царя Алексеи Михайловича, чтобы он был пойман и возвращен. А царево слово — закон, казак.

— Не дело поступать так, гетман, — с укоризной произнес Демид. — Надеялись на тебя, как на отца родного… — Знал — говорит лишнее, но не в силах был сдержать себя. — Не вор он, пан гетман, а смелый воин и оружейник знаменитый. Почто на расправу посылаешь его, гетман?

Голос Демида задрожал. Хмельницкий поглядел пристально, отодвинулся, сказал резко:

— Будет, как велено городовым атаманом. Потакать ворам не стану. Ступай, Пивторакожуха. И ты своевольничать начинаешь… Пошел вон!

Молча повернулся Демид и, не поклонясь, вышел из дома.

Еще старшина не садилась завтракать, как писарь Пшеничный, облизывая языком кончики куцых усов, кончал уже грамоту стольнику Троекурову на Москву. Федь-но Медведь заглядывал через плечо, как быстро бегает Писарева ручка по желтому полю бумаги, жаловался:

— Вот те крест, обещался Пивторакожуха на меня нападение совершить… Говорил — прибью… И казаки слыхали. Поспрошайте их, пан писарь.

Пшеничный довольно подкрутил усы. Паном писарем его в Чигирине никто не называл. Хотелось сказать что-нибудь утешительное угодливому управителю, а еще больше потому, что пани управительша так и стреляла в него глазами. Вчера дважды удалось и за локоть ущипнуть. Всем этим был он доволен и сказал ласково Медведю:

— Можешь жаловаться, пану Капусте. А ежели казаки слыхали, так они жалобу подтвердят, и тогда Пивторакожуху не миновать виселицы…

Кинулся Федор Медведь к казакам, ходившим за Чуйковым. Те отмахнулись, как от мухи: «Не слыхали ничего, ступай ты ко всем чертям». Так на кого жаловаться? На казаков? Плюнул Медведь, пошел на рудню. Что было делать?

Артамон Матвеев, которому Лаврин Капуста сказал, что разыскиваемого солдата — пушкаря Степана Чуйкова — нашли случайно в Веприке, промолчал.

Матвееву вспомнилась ночь в лагере, слова этого Чуйкова про царя. Хорошо их запомнил. То, что Цыклеру морду набил, — это не важно, можно бы отпустить на все четыре стороны, пес с ним. Но что слова воровские про царя и бояр говорил — это уже не пустяки. Пусть прогуляется в Разбойный приказ, там поучат разуму. Сказал о том коротко Капусте:

— Отправь его к стольнику Троекурову.

На этом и покончили дело.

А для Степана Чуйкова опо только начиналось. Посадили его в телегу. Сзади и впереди конные казаки,

Сотник Мартын Терновой досадовал. Каких только неприятных поручений не навязывал ему городовой атаман Чигиринский! Больше того — знал уже хорошо, за что Степана Чуйкова на Москву отправляют. Придержал Мартын коня, поравнялась с ним телега, где, свесив ноги через грядку, сидел с трубкой во рту Степан Чуйков и толковал о чем-то с казаками, сопровождавшими его. Когда подъехали к Терновому, замолчали. Мартын рассердился: «Вишь, какие! Прячутся от меня, дьяволы!» Несколько минут молча разглядывал Чуйкова. Смуглое, загорелое лицо стрельца, спокойный блеск умных глаз понравились Мартыну. он вздохнул: «Хоть бы городовому атаману за это дело черти ночью приснились! Придумал такое для казака!»

На ночлег казаки остановились в придорожном селе Корниевке.

Значковой Клим Закусило, медлительный, коренастый казак, любивший и отдохнуть и вкусно поесть, поместил Мартына у войта и сам там расположился, а Чуйкова приказал запереть в сарае и у ворот поставил казака, чтобы стерег его.

Мартыну и еда в рот не шла. Сидел за столом и с удивлением даже смотрел, как Клим Закусило рвал белыми крепкими зубами бараний бок. А не успел еще значковой дожевать все мясо, как хозяйка притащила ему сковородку, откуда глядели целых двенадцать желтков! Мартын вспомнил, как казаки, посмеиваясь над значковым, говорили: «Когда наш Клим Закусило закусывает, так хоть басурмана положи перед ним на стол — и того съест».

Мартыну надоело глядеть, как значковой ужинает, и он вышел из хаты.

У ворот сарая сидел на бревнышке казак. Увидев сотника, вскочил на ноги.

Мартын подошел ближе.

— Стережешь, Тарас?

— Так точно, пан сотник. Приказал Закусило, вот и стерегу, — Понизив голос, добавил: — Если бы ляха или басурмана, тогда понятно было бы, а так и сам не разберу… Толковал с ним, за что да почему, а он такое рассказал, что думаю, сотник…

— Не нашего ума это, Тарас, — махнул рукой Мартын и, точно решившись на что-то, вдруг добавил: — И правда, чего тебе тут торчать? Не убежит. Ворота запер?

— А как же!