Менялись времена, и привязанности нунция вместе с ними тоже менялись…

Всего три дня пробыл в Киеве Ястрембский, а со сколькими людьми встретился! Больше всего с купцами компанию водил. Чего только не наобещал им! Запугивал Москвой. Смотрите, мол, московские торговые люди вам все дороги отрежут и на запад и на восток. Богатеть вам только под скипетром Речи Посполитой, а не под русским царем.

От всего этого — от наглого и назойливого Ястрембского, от своевольства схизматов, от Рады, состоявшейся в Переяславе, — в сердце отца Лентовского утроилась ненависть к этому проклятому краю, к непокорной черни, которую ни огонь, ни меч не берет. Чем ее уничтожить? Чем, какою силой стереть в прах?

…Полковник Яненко объехал с полковыми есаулами весь город и остался доволен. Воротился к себе в канцелярию только пополудни. на скорую руку пообедал и лег отдохнуть. Но поспать не пришлось. Только было задремал, разбудил есаул Апостол:

— Проснитесь, пан полковник. Иезуит от бернардинцев притащился бить челом в неотложном деле.

Пришлось встать. Вышел в канцелярские покои. Там уже сидел на стуле иезуит в коричневой рясе. Встал, когда в покой вошел полковник, поклонился низко.

Яненко едва кивнул головой в ответ, кряхтя сел за стол. Спросил сквозь зубы:

— Чем могу служить?

— От четырех монастырей католических, — проговорил иезуит, не садясь, — к вашей вельможной милости, пан полковник. Всеми сердцами своими стремимся мы исполнять приказы ваши, милостивый пан, но исполнять последний ваш приказ звонить в колокола при въезде русского посольства в Киев — мы не будем. на это нужно иметь дозволение его святейшества папы римского Иннокентия Десятого, а без дозволения совершить такое — грех великий.

— Сие наказ гетмана Богдана Хмельницкого, и грех этот возьмет на себя гетман. — Яненко не скрывал усмешки, даже усы подкрутил кверху, должно быть, для того, чтобы иезуиту лучше было видно улыбку полковника. — А чтобы недоразумений никаких не случилось, будет на каждой колокольне по четыре казака наших — может, монахи ваши недужают, так казаки поблаговестят…

Яненко поднялся. Улыбка сбежала с губ. Брови грозно сошлись на переносице. Вспомнил, как три года назад со стен католических монастырей монахи поливали горячей смолой его казаков, камни в головы кидали… И вот теперь, видно, они, дьяволы, воду в колодцах на Подоле отравили, вина отравленного привезли и поразносили в бутылках по корчмам. Только вчера одного такого молодчика поймали дозорцы городового атамана. Гневом налилось сердце.

— Скажи своим хозяевам, пусть оставят свои мерзкие дела. Зачем воду отравили в колодцах? Зачем яд в вино подлипают? Думают, не знаем, чьих рук дело? Терпения больше нет. Только глазом моргну — и от ваших проклятых гнезд один пепел останется…

Иезуит отступил, закрывая лицо рукой, точно боясь, что полковник ударит.

Яненко перевел дыхание.

— Но погодите! Всему свое время. А что касательно колоколов, то повелеваю: приказание гетмана Хмельницкого выполнить под страхом смерти.

— Это насилие, — с дрожью в голосе заговорил иезуит. — ни в каком законе такого нет — принуждать слуг церкви подчиняться…

Яненко резко оборвал монаха:

— Вы живете на Украине, пан иезуит, а не в Речи Посполитой. Пора запомнить это. И подчиняйтесь законам Украины.

Молча, опустив голову, иезуит покинул полковую канцелярию,

…В субботу поутру зазвонили колокола на соборах и церквах киевских.

Звонили и на колокольнях католических монастырей, когда московское посольство въезжало в Золотые Ворота.

Яненко не выдержал, довольно засмеялся, перегнулся в седле и сказал на ухо Золотаренку:

— Слышишь, Иван, как отцы иезуиты трезвонят?

Золотаренко только усмехнулся в ответ.

Вдоль дороги, от Золотых Ворот до Софийского собора, стояли по обе стороны рядами под своими значками цехи киевские: оружейники, скорняки, кузнецы, чеботари, мечники, шорники, пекари, котельщики, ткачи, колесники, столяры, седельщики, каменщики, гончары, медовары, маляры, солевары, вышивальщицы…

Ближе к собору собрались лавники и радцы с женами и детьми, студенты Могилянского коллегиума, купцы.

Впереди великих послов, которые высадились из саней и шли в сопровождении Павла Яненка, Ивана Золотаренка, писарей и есаулов войсковых, войта и бургомистра, выступало четверо стольников русских — они несли знамена, дарованные царем Алексеем Михайловичем городу Киеву. На одном из них вышит был лев на белом поле, на другом, по синему — единорог, на третьем, по синему полю — святой Юрий, а на четвертом, светло-малиновом знамени — золотой крест.

На паперти собора послов встречали митрополит Сильвестр Коссов и архимандрит печерский Иосиф Тризна.

Увлажнившимися глазами поглядел Бутурлин на Артамона Матвеева. Сказал торжественно:

— Великое празднество ныне! Тщетно недруги наши лелеяли надежду, что Киеву быть в их когтях вечно. Несокрушима сила людей русских. И Киев дождался воли!

— Мудро сказано, — отозвался Артамон Матвеев. — В граде сем святом единоверцы наши должны Хмельницкому монумент воздвигнуть.

— Далеко прозирает гетман Хмельницкий, — заметил одобрительно муромский наместник Алферьев.

— И высоко взлетел, — молвил Артамон Матвеев. Подумал и добавил: — Орел!

Сильвестр Коссов в черной рясе, держа на уровне лица золотой крест, скрывая под косматыми седыми бровями холодный блеск недобрых глаз, сделал шаг вперед и, остановившись, слегка склонил голову.

Черниговский епископ Сергий и печерский архимандрит Тризна стали по обе руки митрополита.

Высоким голосом, резко прозвучавшим в напряженной тишине, митрополит заговорил, обращаясь к Бутурлину, Матвееву и Алферьеву:

— Вы приходите от царя благочестивого с благословенным желанием посетить наследие древних великих князей русских, к седалищу первого благочестивого русского великого князя, и мы исходим вам во сретение: в лице моем приветствует вас оный благочестивый Владимир, приветствует вас святой апостол Апдрей Первозванный, провозвестивший на сем месте сияние великой божией славы, приветствуют вас начальники общежительства преподобные Антоний и Феодосий и все преподобные, изнурившие ради Христа жизнь свою в пещерах. Войдите в дом бога нашего, на седалище первейшего благочестия русского, и пусть вашим присутствием обновится, аки орляя юность, наследие благочестивых русских князей.

Артамон Матвеев не удержался, сказал тихо на ухо Бутурлину:

— В Переяславе хоть не так мудро, а лучше говорено было.

Бутурлин недовольно плечом повел. Должен был про себя отметить: митрополит — хитрец, видно, изрядный. Прав был гетман Хмельницкий, предупреждая о том посольство еще в Переяславе.

В тот же вечер, за трапезой в покоях митрополичьего дворца, ближний боярин Бутурлин, отбросив предосторожности, спросил у Коссова:

— Отчего, твое высокопреосвященство, никогда не писал к царю и не искал себе милости царской в то время, когда гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское неоднократно царю челом били — принять их под свою высокую руку?

Гости в покоях затихли, услыхав такие слова Бутурлина.

Полковник киевский неприметно подтолкнул локтем Золотаренка.

Войт и бургомистр только переглянулись.

Епископ черниговский Сергий даже поперхнулся, должно быть, воздуха лишнего глотнул, потому что ничего но ел и не пил в это время. Только архимандрит Тризна продолжал спокойно жевать яблоко, точно вопрос боярина мало касался его.

Сильвестр Коссов потер руки, облизал кончиком языка тонкие, бледные губы, пожав плечами, сказал спокойно:

— Что писал гетман царю, мне неведомо было. Да и гетман со мною никогда не советовался.

— Не бреши, высокопреосвященство! — вскипел Иван Золотаренко, не обращая внимания на то, что Яненко дергает его за рукав кунтуша. — Как такое говоришь послам великим? Негоже тебе головы брехней забивать.

Коссов побледнел. Задрожали костлявые руки митрополита, лежавшие на столе.