— Кроме ваших казаков, ваша милость, здесь никого нет. Да н у него охрана…

— Сколько хоругвей под булавой Потоцкого? — спросил вдруг Богун у Гунцеля.

Монах по-своему понял вопрос Богуна.

— Двадцать пять хоругвей. Сиречь сорок тысяч доброго войска.

— Чужеземцы есть? — спросил Богун быстро.

— Пять тысяч немецких и швейцарских рейтаров.

— Пушек сколько?

— Семьдесят и еще сто в пути.

Гунцель отвечал спокойно и охотно. Он понимал, для чего спрашивает обо всем этом полковник винницкий: чтобы решиться на тот шаг, какой предлагают ему, нужно знать, сколько войска под булавой у коронного гетмана. И Гунцель впервые заговорил от себя:

— Пан полковник, осмелюсь обратить внимание твоей милости на то, что, приняв предложение его милости короля и гетмана коронного, ты совершишь большое дело для счастья края своего. Не чернь тебе булаву гетманскую и шляхетство дарует, как это случилось с Хмелем, а сам король и сенатор Речи Посполитой. Что тебе с этими гультяями возиться, жизнью своею рискуя! Ты человек обрадованный и храбрый, у тебя молодая жена, ты сына ждешь от нее. Не спокойнее ли будет ей в Варшаве или же в Вавеле, под доброжелательным присмотром ее милости пани королевы? Подумай хорошенько и решай. Но не теряй времени. Не нынче-завтра прибудут московские стольники с державцами Хмельницкого, приведут тебя к присяге. А не лучше ли тебе сейчас, зная о благожелательстве короля и гетмана, выступить к ним с полком своим, выдать универсал казакам, чтобы Хмельницкому не подчинялись?

Гунцель говорил горячо, с уверенностью, какая, на его взгляд, пе могла вызвать никаких возражений. Богун внимательно слушал его. И то, что он ни одним словом не обмолвился, не перебивал его, вещало добрый конец миссии Гунцеля, освященной и благословенной папою Иннокентием. Вот уже близка стала победа. Что ни говори, Богун— это не Выговский! У Гунцеля даже в горле пересохло.

— Скажу больше, — доверительно понизил голос Гунцель, — сам его святейшество папа Иннокентий Десятый, наслышанный о твоей отваге, уважает твой разум и обычай. И, взяв булаву на гетманство из рук короля, ты получишь поддержку папы, а что это весит, тебе пояснять, пан полковник, не приходится.

— У меня один вопрос, — жестким голосом произнес Богун, выходя из-за стола.

— К твоим услугам, паи полковник.

— Правда ли, что иезуиты ни пыток, ни смерти не боятся? Что папское благословение охраняет их от мук?

Гунцелю показалось, что пол, на котором он до сих пор твердо стоял обеими ногами, покачнулся под ним. Ибо почему же вдруг окно покосилось вправо, а Богун раздвоился у него на глазах?

— Что не отвечаешь?

Богун стоял вплотную перед ним, сложив руки за спиной, выше его на голову. Гунцель выдержал его твердым взгляд и сказал:

— Да, твоя милость, иезуиты — надежда римского исповедания. Сердца у них тверже кремня и мышцы крепче дамасской стали.

— Буду иметь случай убедиться в твоих словах, — многозначительно проговорил Богун, и Гунцель вздрогнул, уловив вспыхнувшие в его глазах огоньки.

— Как же ты решаешь? — спросил он тревожно. — Или хочешь еще подумать, твоя милость?

— Я решил, — твердо ответил Богун. — Поедешь, слуга панский, человек с кремневым сердцем и стальными мышцами, под доброй охраной, под присмотром моего есаула, в Чигирин. Дам тебе случай переговорить с гетманом Богданом Хмельницким, да уж, пожалуй, и с Лаврином Капустой придется побеседовать…

— Опомнись! — крикнул Гунцель. он пошатнулся даже и, чтобы не упасть, схватился рукой за край стола. — Постой, пан полковник! Негоже поступаешь. Я парламентером прибыл к тебе, и даже по законам войны ты должен отпустить меня в неприкосновенности.

— Да ведь к тебе еще как следует никто и не прикасался, — со смехом проговорил Богун, — Какой ты парламентер! Ты измену пришел мне предлагать. Аспид панский! Плохо знаете вы Богуна! — Он едва сдержал себя, чтобы не опустить занесенную руку на склоненную голову иезуита.

— Пан полковник, ваша милость, — Гунцель ухватил Богуна за рукав кунтуша, — имей сердце… Помни, папа не простит тебе такого поступка… Всю жизнь будешь жалеть, что так поступил со мной… всю жизнь, которую укоротят тебе.

— Гервасий! — крикнул Богун. Казаку, который появился в дверях, держа наготове пистоль, приказал: — Отведи этого грача в крепость и живей покличь сюда есаула.

— Пан полковник, — с мольбой закричал Гунцель, — не делай так, прикажи отпустить меня, слугу божьего!..

— Идем, идем, слуга божий, — пробасил Гервасий, ткнув пистолем монаха в спину.

…Тою же ночью есаул с двадцатью казаками выехал из Винницы, держа путь на Чигирин, в гетманскую резиденцию. Вместе с грамотой Богуна Хмельницкому он вез прелестные письма Потоцкого и Олекшича и королевский указ.

Привязанный за руки и за ноги к седлу, окруженный казаками, трясся на лошади, как мешок с гречкой, Иеремия Гунцель, проклиная нунция, коронного гетмана, короля, Богуна и даже святого папу, по милости которых он впервые в жизни попал в такую ловушку.

Никакой надежды на спасение не было. Конечно, слуга, оставленный им в Виннице, уже поскакал в польский лагерь, Но чем помогут ему в таком трудном положении коронный гетман или даже сам король?

Есаул Карпо Капуста не спуская глаз с монаха. Из головы не выходили слова полковника: «Как зеницу ока береги иезуита. Довезешь его в целости и в добром здравии — гетман Богдан расцелует».

Талый снег брызжет под ногами лошадей. В спину всадникам дует ветер. Чистое небо раскинуло звездный шатер над степью. Дорога идет лесом. Душно пахнет земля прошлогодней гнилой листвой. В два ряда растянулся казачий отряд. Ни слова, ни смеха. Кто руку держит на мушкете, кто стиснул эфес сабли. Из глубины леса донеслось завывание волков. Захрапели кони, заплясали под всадниками. Снова тихо. Только шумит лес сплетенными вершинами, сыплет в лицо иней с ветвей своих. Молодой месяц в небе, как сабля, серебрится острым лезвием, словно ждет, чтобы какой-нибудь храбрый казак взял его в руку свою.

По стенам ползали тараканы. Блохи вгрызались в тело, кусали немилосердно. Шляхтич Павло Олекшич вынужден был вскочить с постели и сесть на скамью у стола. Свечи из мягкого воска слабо горели. Пахло гнилой капустой, и слышно было, как за стеной глухо переговаривались корчмарь с корчмаркой.

Зевая и почесывая грудь, Олекшич с нетерпением дожидался рассвета. У порога на разостланной кошме храпел слуга. Тараканы беспрепятственно гуляли по его лицу, он спал как убитый, и по всему видно было, что блохи не очень охочи до хлопской крови. Олекшич налил себе в стакан из кружки теплого пива и, оттопыривая губы, неторопливо выпил. От пива потянуло плесенью, какою, казалось, был пронизан самый воздух убогой корчмарской горницы, куда спешное дело завело Олекшича в эту мар-товскую ночь.

С жалостью к самому себе оглядел он свой смятый камзол, скомканный кунтуш, который валялся на соломенной подстилке под стеной. В его усадьбе Олекшичах, под Тернополем, ей-богу, ему было бы сейчас лучше.

Если бы не вызвали его в ставку коронного гетмана, не пришлось бы Олекшпчу ввязываться в непредвиденные хлопоты, к тому же весьма опасные.

Коронный гетман Станислав Потоцкий на этот раз беседовал с ним на удивление учтиво. Так и сказал пан Потоцкий:

— На вас возлагает надежду сам его милость король, а что касается меня, то и говорить об этом нечего!

Что ж оставалось после этого делать Олекшичу? Подчиниться и исполнить поручение коронного гетмана, о котором известно было самому его милости королю. Вот так и очутился в Меджибоже Павло Олекшич.

Монах Себастиан, вместе с которым ехали до Меджибожа и который взял у него письма, чтобы ехать далее, в Винницу, был, по мнению Олекшича, человек умный и осторожный. Недаром пан Потоцкий приказал ему во всем руководствоваться советами монаха. Почтение, с каким обращался коронный гетман к монаху Себастиану, свидетельствовало, что это не обыкновенный чернец. Но более того, что зовут его Себастиан и что принадлежит он к бернардинскому ордену, имеющему свой монастырь в Киеве, Олекшичу ничего о его спутнике не было известно.