— Повелю, повелю, так и скажи, отче, игумену, пускай в надежде на мое слово будет, — проговорил Хмельницкий. — Лисовец, возьми грамоту, отпиши Мужиловскому — пускай учинит так, чтобы непослушенства никакого по было.

На месте попа перед столом очутился пан в заморской одежде. Выставив вперед левую ногу, водил перед собой черною шляпой, подметая ею пол. А когда перестал мести, заговорил не то по-польски, не то по-украински:

— От кумпанства негоциантов венецианских, силезских и немецких падам до ног с покорным прошением к великому наияснейшему гетману. О дозволении нам торговать в крае вашем беспошлинно — челом бью…

— Этого никак нельзя, — как бы сожалея, что должен отказать, сказал гетман. — Пошлины во всех краях платят, так и в нашем…

Купец отступил обескураженный.

К столу дивчина подвела за руку слепца.

Гетман сказал:

— Слушаю тебя, человече.

— Смилуйся, пан гетман, над убогим, бесталанным Гаврилом Туровцом, — робко заторопился слепец. — Остался с сироткой-племянницей без куска хлеба. Тридцать лет работал на своего попа в киевском цехе как седельник и ножовщик. Очи потерял через войну, когда Радзивилл Киев жег, а теперь хозяин, войт Дмитрашко Василь, из батьковской хаты выгнал за неуплату чинша цехового, пустил по миру с сумой. Нигде управы не найду на войта…

— Лисовец, — сурово проговорил гетман, — выдать коштом казны нашей деньги этому цеховому человеку Туровцу Гаврилу и отписать Дмитрашку грамоту моим именем, чтобы хату Туровцу возвратил и на другую работу поставил. Ступай, Туровец Гаврило, будь надежен.

Слепец от радости прослезился. По желтым щекам неудержимо текли слезы. Дивчина, застыдясь, тянула его за рукав.

— А ты, пани-матка? Какая у тебя забота?

Явдоха взглянула. К кому это гетман? Но он обращался к ней, не ожидая, пока сама скажет. Будто кто-то подтолкнул, быстро подошла к столу, низко-низко поклонилась гетману в ноги, коснувпшсь правою рукою пола.

— Великое спасибо тебе, пан гетман, — сказала Терновая, выпрямляясь и глядя прямо в глаза Хмельницкому. — Спасибо, говорю, тебе великое за то, что край наш панам-ляхам не отдал, что басурманам не покорился, а соединился с людьми русскими.

Своего голоса не узнавала Явдоха Терновая. Сколько раз сама себе говорила эти слова по ночам, а теперь показались не такими они, какие думалось сказать гетману. Хмельницкий подошел к старушке. Видела она, что не такого ожидал от нее гетман, потому что смотрел удивленно, и, когда гетман оказался близко, совсем растерялась, еще раз поклонилась ему низко в ноги, а он подхватил ее под локти и взволнованным голосом спросил:

— Откуда ты, пани-матка?

— Из земли русской иду, — пояснила Явдоха Терновая, — возвращаюсь в село свое Байгород, — может, слыхал, пан гетман?

Видно, догадался гетман, что делала она в русской земле, потому что не спрашивал дальше, а сказал только:

— Еще долгий тебе путь, пани-матка. Прикажу, чтобы довезли тебя.

— Не за тем пришла, — ответила Явдоха Терновая.

— Вижу, — сказал Хмельницкий. — Вижу, пани-матка, — задумчиво повторил оп.

Шляхтич и купцы переглядывались. Джура раскрыл рот от удивления. Лученко был доволен. Хвалил себя: мол, не ошибся, когда старушку без всяких проволочек допустил к ясновельможному.

Явдоха Терновая, уже сама не зная, как оно сталось, заговорила:

— Мужа моего в пятидесятом году жолнеры Корецкого на кол посадили. Умирая на колу, тобою ляхам грозил, приговаривал окровавленными устами: «Хмель идет. Хмель…» Звал тебя. Сын мой в войске твоем еще с сорок восьмого. Шла через Чигирин — надумала спасибо тебе сказать, что панам-ляхам да басурманам край наш на растерзание не отдал. Молить бога буду за тебя, гетман. Прощай, пан гетман.

Хотела еще раз Явдоха Терновая поклониться, но гетман не дал. Взял могучею рукой ее руку и прижал к своим губам.

У Явдохи Терновой в глазах затмилось, пол закачался под ногами.

— Что ты, гетман? Господь с тобой, разве слыхано и видано такое? Господи!

На глаза Явдохи Терновой набежали слезы, а гетман не отпускал ее руки и тихо говорил:

— Спасибо тебе, пани-матка, на добром слове, спасибо, — и склонил перед нею свою поседелую голову.

Выехав из Меджибожа, полковник Богун отпустил поводья коню, и тот перешел на галоп, держась рядом с конем Олекшича, и так они долго скакали стремя в стремя.

Уже у края неба зарозовело утро весеннего дня, когда всадники въехали и темный, густой Черный лес.

Подмерзший за ночь талый снег тонко звенел под коваными копытами лошадей. Ветер бил в лицо, а ветви деревьев хлестали всадников, и приходилось то и дело нагибаться низко к гриве коня.

Чем дальше отъезжали они от Меджибожа, тем все более не по душе становилась эта поездка Олекшичу. С какой стати пустился он неведомо куда с Богуном? Тревожные догадки наполняли голову, и он украдкой поглядывал на Богуна, точно надеялся прочитать утешительный ответ на его суровом лице. Богун зорко глядел вперед, отстранял рукой ветви деревьев и молчал.

«Может быть, он везет меня к своим единомышленникам? Чтобы я там всех их оповестил о милости короля, чем жалует их король и гетман коронный?..» Олекшич не выдержал и спросил:

— Куда мы скачем, ваша милость?

— Уже прибыли, — отозвался веселым голосом Богун, смерив пронзительным взглядом всю фигуру Олекшича и направляя своего коня на обширную прогалину, вокруг которой с четырех сторон, будто нарочно высаженные, густой стеной сходились дубы.

Остановив своего коня на краю поляны, Богун легко соскочил и накинул поводья на ветку дерева. Так же, по его примеру, поступил Олекшич, тяжело вздохнув.

Взошло солнце. Окрасило золотистым сиянием высокую синеву неба, окропило им, словно теплым весенним дождем, суровые дубы и широкую прогалину и заиграло на посеребренных ножнах сабли Богуна.

— В какой руке, ваша милость, вы держите перо, когда пишете? — спросил Богун, скрестив руки на широкой груди.

Олекшич удивленно пожал плечами. Не скрыла и раздражения, он заговорил:

— Неужели из-за такой чепухи мы сломя голову скакали сюда из Меджибожа? не понимаю таких шуток, пан полковник!

— Я не шучу, — сурово ответил Богун.

— Но что это значит для вас, пан полковник, — удивился Олекшич, — когда дело идет о подданстве вашей милости королю Речи Посполитой?

— Это много значит, — спокойно ответил Богун.

«Нет, как видно, справедливо говорили шляхтичи, что у Богуна голова помрачилась от его сабельного умения, или же ему прибавило спеси открытое доброжелательство коронного гетмана и короля».

— Я пишу правою рукой, — недовольно пробормотал Олекшич, — и советую оставить эти неуместные шутки, ваша милость.

— Благодарю пана, — ответил Богун. — Для вас лучше было бы, если бы вы перо держали в левой… — загадочно добавил он. — А теперь, милостивый пан, слушайте меня внимательно.

— Внимательнее, чем голубка воркование голубя, — неуверенно пошутил Олекшич.

— Три года назад — наверно, хорошо помните этот случай? — вы в своем маетке укрывали меня от жолнеров Потоцкого. Две недели лежал я в вашем доме и пользовался нашим гостеприимством. Возможно, если бы не ваша помощь, то не только жолнеры, а просто смерть убрала бы меня с этого света. Я ваш должник, пан Олекшич. Покидая наш маеток, я сказал вам: «Пан, если будет вам тяжело и случится встретиться со мной, моя сабля к вашим услугам». И вот случилось такое в вашей жизни. Вы, пан Олекшич, обратились ко мне за помощью.

Действительно, он чудак! Этот рыцарский гонор совсем не к лицу полковнику, который вышел из простого люда… Но такого сейчас ему не скажешь… Олекшич, покусывая губы, растерянно заговорил:

— Пан полковник, тягость испытываю не я один об эту пору, а все достойные люди нашего края… Все шляхетное панство нашего края.

— Когда вы говорите «наш край», вы имеете в виду Речь Поснолитую или Украину? — спросил Богун.

— О матерь божия! — простонал Олекшич. — Ей-богу, не понимаю вас. Вы с неба свалились, что ли, паи полковниц? Слово чести, не знаю, кто же вы? Кого вижу перед собой?