И тот же вечер, ужиная у Выговского, Лесницкий жаловался:

— Подозрительность гетмана уже но знает предела. Всех нас подозревает в злых умыслах. Разве такое слыхано?

— Ты брось! — резко оборвал полковника Выговский. — Со мною в жмурки играть нечего. Осторожен будь. А то когда еще Хмельницкий богу душу отдаст, а тебе успеет голову отсечь.

— Если мне, так и тебе! — гневно возразил Лесницкий. — Что запугиваешь?

— Не запугиваю, а предостерегаю. Земля колышется под ногами. Подумай только, что делается! Все усилия мои напрасны. Иезуиты ничего не могут поделать! Шведов обвел Хмельницкий вокруг пальца. Бояре московские наветов на него и слушать не хотят. Бутурлин верит, а Прозоровский, Ордын-Нащокин не верят, смеются. Опасаюсь, как бы не передали все Хмельницкому.

Лесницкий, наливая себе вина, успокоил Выговского:

— Не волнуйся. Недуг крепко точит гетмана. Ты приглядись к нему получше, увидишь — не жить ему долго.

— А тогда? — вырвалось у Выговского.

— Что ж тогда! — Лесницкий выпил вино, облизал губы, сказал с усмешкой: — Быть тебе гетманом, а мне генеральным писарем.

— С Варшавой сговоримся — конец тогда Переяславскому договору! — воскликнул Выговский. Помолчал немного и тихо сказал: — Капусту нужно было бы убрать.

— Да, да, — согласился Лесницкий, — зажился он на этом свете.

— Ястрембский тут… — почти прошептал Выговский.

Деланное спокойствие Лесницкого при этих словах как рукой сняло. Вскочил на ноги, чуть стул не перевернул.

— Когда прибыл?

— Вчера.

— Что говорит?

— Только Хмельницкого не станет — еще какое-то время придется нам поиграться с Москвой, чтобы чернь сразу не разобрала, что и куда; к тому же — мирный договор с царем Речь Посполитая сразу нарушить не сможет. Потом созовем раду, постановим отказаться от Переяславского договора и перейти в подданство королю Речи Посполитой.

— Ой, на раде ничего не выйдет! Не будут казаки кричать за короля, не захотят от Москвы отступиться. Смотри, как бы наши головы не полетели…

— А на раду, пан Лесницкий, соберем верных нам людей. Лишь бы только радный круг был. Сотников и есаулов найдем, а чернь и на пушечный выстрел не подпустим. Сделаем это тогда, когда королевское войско рубеж перейдет.

— С крымским ханом нужно загодя договориться, — заметил Лесницкий.

Выговский кивнул головой.

— Об этом подумал. Визирь Сефер-Кази готов по первому знаку выслать нам орду. Дадим ясыря нм сколько захотят.

— Скорей бы все это! — нетерпеливо проговорил Лесницкий.

— Думаешь, я этого не хочу?

— С Тетерей говорил? — спросил Лесницкий, внезапно заподозрив, что именно Тетере обещал Выговский должность генерального писаря. — У него замыслы широкие. Как-то, подвыпивши, хвастал: после Хмеля, мол, только ему гетманствовать…

Выговский презрительно сплюнул под ноги.

— Бахусов питомец. Пьяница. Напрасно надеется.

— А Юрась? А Ганна? — спросил с беспокойством в голосе Лесницкий.

— Юрась — это уж твоя забота. А Ганна что? Баба!

— Разум у нее мужской и воля казачья, о том не забывай, — предостерег Лесницкий.

— От тоски и она может безвременно помереть, когда гетмана не станет…

— А-а-а… — вроде бы догадался Лесницкий. — Гетманский ум у тебя, паи Выговский! — восторженно похвалил он генерального писаря. — Но только Москва весьма меня беспокоит. Как бы бояре пас не раскусили.

Лесницкий озабоченно поглядел на Выговского, но тот удивленно пожал плечами.

— Почто беспокоишься? Отец мой уже поехал навстречу Бутурлину. Много чего расскажет боярину про Хмельницкого, Богуна, Капусту, Пушкаря, Носача, Томилен-ка… Архимандрит Иосиф Тризна снова послал тайное письмо патриарху Никону про бесчинства гетмана и обиды, чинимые святой церкви. Все, ваша милость, пан полковник, к одному собирается.

Выговский рассмеялся, и Лесницкому показалось, что веснушки на лице генерального писаря растут, слились в сплошное багровое пятно.

— Гляди, — предупредил Лесницкий, — как бы нам сечевики да низовики не испортили свадьбы.

— Ничего, уж я позабочусь о них. Сниму их с Низу, чтобы татарам на руку было. От имени гетмана пошлю им универсал — идти на Каменец, а тогда янычары и орда окружат их.

— Атаман Гуляй-День — чистый Кривонос, — заметил Лесницкий.

— Да еще заклятый ворог нам, потому что сам выходец из черни.

— Ох, пан писарь, эта чернь еще даст нам себя знать!

— Не тужи без времени: татары подберут крикунов, поляки плетьми да палками поработают, усмирят голытьбу, Дай срок! — Глаза Выговского вспыхнули гневом, он заскрипел зубами.

— Держи свой полк наготове, — сказал генеральный писарь на прощание Лесницкому, — и постарайся не в долгом времени снова прибыть в Чигирин. Вскоре позову тебя. Жди!

Еще ранней весной, 1657 года низовому кошу назначен был, по приказу гетмана, постой на Низу, на острове Песковатом, вблизи Сечи.

Те из низового казачества, кому не терпелось скорее воротиться домой в надежде разыскать свою родню и мирно пожить некоторое время (понятно, хотелось бы подольше!), пока снова не затрубят тревогу военные трубы, были недовольны таким суровым повелением гетмана. Но что было делать? Не бежать же самим из казацкого войска… Слыхано ли было когда-нибудь такое средь вольного низового казачества? Если бы такой молодчик и родился, голыми руками сами задушили бы выродка. Что ни говори, а казацкое слово крепко. Обещали гетману край родной оборонять — значит, слова своего ломать никак нельзя. Да и кошевой атаман низовиков Иван Гуляй-День так и сказал на казачьем кругу своим воинам:

— Видать, еще нужны наши руки и головы гетману, коли так повелел. Будем ожидать его приказов тут.

Осели казачьи низовые сотни по берегу Днепра и, по давнему низовому обычаю, начали ладить себе землянки на берегу, мастерить чайки да челны, смолить их. Нашлись умелые кузнецы, добыли железа, выковали добрые рули для челнов — ну, чуть только май покроет зеленью степную целину, сразу садись в челны и ступай, коли есть охота, под самый город басурманский Трапезонд, а то и на Стамбул пускай правят опытные рулевые.

На всякий случай приказал Гуляй-День распахать большой кусок степи, засеять пшеницею. Сказал казачеству:

— Хлеб нам нужен свой, это первое дело для вольного казака — не чужое есть, а своими руками добытое.

Многие недовольно ворчали — это, мол, не казацкое дело, — но таким Гуляй-День поучительно говорил:

— Давно ли в сермяге ходил? Рано в паны лезешь, брат!

Пришлось и своеумцам покориться воле кошевого атамана.

Снова среди казаков пошли слухи — будут составлять реестр. Кто сказывал, что число реестровцев составит шестьдесят тысяч, как было поставлено в Переяславе, а кто твердил, что всего двадцать тысяч, как когда-то под Зборовом. Ходили низовики к Гуляй-Дню. Что мог ответить? Сказал одно:

— Пока сабли да мушкеты в руках, считайте, что вы в реестре.

Мудрый ответ! По нраву пришелся он казакам. Меж тем с дальних стоянок, из-под самого Перекопа, прибыли люди, которые там собирались возле острова Чертова Губа. Среди них был и Степан Чуйков. С Гуляй-Днем встретились как братья.

— Кабы не твоя помога, забили бы меня тогда из-за проклятого Цыклера на дыбе… — говорил благодарно Чуйков.

Он загорел, стал шире в плечах. Гуляй-День похваливал:

— Вон какой стал ты хватский казак!

— Сотню басурманов одною рукою положу навеки, — смеялся Чуйков.

…Однажды поутру, в копце мая, увидали дозорные на Днепре несколько десятков челнов. Сразу рассыпались в камышах. Кто бы это мог быть?.. А когда челны подплыли ближе, дозорные сразу узнали своих побратимов. Но как жалки и убоги были они! Одна кожа и кости. Не казаки, а живые мертвецы. Низовое войско поняло, кто едет на челнах, и пояснять не нужно было.

Возвращались из татарской неволи, из самой Кафы, взятые в полон казаки и посполитые.

Причалили челны. Выбрались на берег. От ветра шатались. Гуляй-День взглянул на двух ослабевших казаков и всплеснул руками от удивления. Стояли перед ним Нечипор Галайда и Семен Лазнев, взявшись за руки, поддерживали друг друга плечами.