Грозно зашумели казаки. Потоцкий и региментари побледнели. Коронный гетман уже сам не рад был, что затеял этот разговор.

— Молчишь? — с усмешкой проговорил Хмельницкий. — Язык отнялся? А когда Украину разорял, когда сажал на кол невинных мучеников края нашего, когда татарам в ясырь православных людей отдавал, когда грабил божьи храмы, когда потоптал Прилуки и Лубны, сжег Брацлав и Бар, топил в Днепре, как щенят, младенцев христианских, — тогда не молчал! Тогда угрожал, обещал меня на аркане в Варшаву привести. Веди! Что же не ведешь? Если бы взял меня в полон — на нечеловеческие муки осудил бы, сам бы железом жег, а я того не делаю с тобою. Как царь наш Московский повелит, так с тобою и будет. Ты бы о своем крае, о Речи Посполитой, подумал. Протрынькали вы ее в карты, паны шляхтичи! Король, как трус, убежал, Радзивилл предал, ты в плену, войско ваше побили мы… Чужеземные наемники, даже сам папа римский и вызувиты вас не спасли.

С напряженным вниманием ловили казаки каждое слово своего гетмана, а региментари стояли понурив головы, изнывая от страха.

— За позор твой, за разорение Речи Посполитой, которой от сей поры не знать счастья, папе и иезуитам спасибо скажите. Они вас к пропасти вели, да еще подталкивали. Почета просишь? Не будет тебе почета от меня, нет.

Хмельницкий перевел дыхание.

— Есаул Лисовец, отведи пленных.

Над степью, над лесом вспыхнула яркая радуга. Хмельницкий, Бутурлин и старшина обернулись спиной к пленным и пошли прочь от них, входя в радугу, как в высокие ворота, за которыми открывалась дорога в радостный и светлый мир.

Этим летом дождь щедро поливал узкие мрачные улицы шведской столицы — Стокгольма. В глубоких рвах, окружавших королевский дворец, воды набралось столько, что она временами выплескивалась на широкую, мощенную глыбами тесаного камня площадь, и король Карл X Густав развлекался, наблюдая в окно, как высокородные дамы волочили по лужам свои длинные шлейфы, перебегая пешком от карет к дворцу, на утреннюю аудиенцию у королевы. Но сегодня Карлу было не до развлечений.

Резко смахнув локтем измятую военную карту прямо на пол, тяжело опершись широкими красными ладонями о край стола, он медленно поднялся и натужно спросил:

— Когда вы перестанете кормить меня обещаниями? — И, не дожидаясь ответа, ударил рукой по столу. Высокие серебряные кубки жалобно зазвенели на блюде. — Я вас спрашиваю: кто хозяин в королевстве?

Канцлер Аксель Оксеншерна проглотил улыбку, спрятал острый подбородок в пышном жабо. Из-под кустистых бровей скользнул карими глазами поверх головы короля и увидел в широком окне суету у ворот — несколько особ выходило из кареты. То были высокие послы. Тогда канцлер, решившись, сделал шаг к столу и визгливым голосом, который совсем не соответствовал его коренастой фигуре, ласково заговорил:

— Пора, ваше величество…

— Заткните глотку! — загремело ему в ответ. — Я буду говорить!.. — И в следующую минуту три серебряных кубка полетели под ноги Оксеншерно.

Канцлер не шевельнулся. Теперь он даже не потрудился подарить короля улыбкой. Но Карл обращался уже не к нему. Короткими шагами меряя просторный кабинет, цепляясь звездочками шпор за пушистые ковры, отталкивая коленями низенькие стулья, словно нарочно расставленные перед ним, он сыпал проклятья на головы своих спесивых сенаторов и баронов, на короля Речи Посполитой Яна-Казимира, который осмеливается претендовать на шведскую корону, всячески чернил Москву и бояр и посылал тысячи дьяволов в печенку проклятому бунтовщику украинскому гетману Хмельницкому, перед которым он — помазанник божий, с дедов-прадедов наследственный король Швеции Карл X Густав — должен заискивать и просить помощи и союза.

В то время как бароны и купцы набивают себе мошну риксталерами, гульденами, флоринами, в государственной казне пусто, как в кармане у нищего, который лежит на паперти собора святого Петра, а сам король изнывает в неслыханных лишениях да еще вынужден чуть ли не ежедневно выслушивать обещания и разглагольствования своего канцлера.

— Ей-богу, — прохрипел Карл, остановившись наконец перед Оксеншерной, — терпение у меня когда-нибудь оборвется, и я прикажу своим гвардейцам повесить тебя на воротах моей псарни.

Но теперь настал черед канцлера. Как только король заговорил о подобном способе покинуть суетный мир, Аксель Оксеншерна знал — королевское красноречие и ныл исчерпаны и теперь его канцлерское слово, мнение и совет будут выслушаны внимательно.

За дубовыми дверьми королевского кабинета, казалось, кто-то вздохнул облегченно. Прозвенели шпоры. Карл устало махнул рукой и сел в глубокое кожаное кресло, заслонив ладонью глаза от яркого солнечного луча, который, пронизав неожиданно завесу туч, ворвался в окно и осветил мрачные своды королевского кабинета, портреты предков на стенах, большой стол с остатками еды на тарелках, панцирь и пистоли на диване, огромный глобус в углу.

Аксель Оксеншерна укоризненно покачал головой, как бы не одобряя весь этот беспорядок, которым король умышленно кичился, стараясь этим показать посторонним, что он солдат и плюет на придворные церемонии и роскошь.

Оксеншерна выдохнул воздух из своей широкой груди, точно похудел на миг, и неторопливо заговорил. Непререкаемая истина звучала в каждом его слове. Конечно, можно еще раз нажать на риксдаг, можно выдавить из кошелей баронов и купцов еще несколько десятков тысяч риксталеров, по этим дела не поправишь. Полки против польского короля выступили. Рубеж перейден. Радзивилл признал себя подданным короля Карла. Напрасно король всячески поносит канцлера. День и ночь мысли канцлера прикованы к государственным делам. Мало кто понимает сейчас, что судьба королевства на острие ножа.

Карл нетерпеливо машет рукой, как бы стараясь отбросить такое нелепое, на его взгляд, утверждение. Но тщетно! Говорит Окееншерна, его черед высказать королю всю правду.

— Вчера, ваше величество, я получил достоверные известия, что аббат Даниил уже в Чигирине. Он наладил хорошие отношения с генеральным писарем Выговским. Все намерения и все замыслы украинского гетмана Хмельницкого у меня как на ладони. Две недели назад аббат Даниил вел переговоры с ханом Магомет-Гиреем. Орда осенью выступит. Это будет удар ножом в спину Хмельницкому. Султан принял во внимание наши предостережения. Вена не возражает против нашего похода на восток. Если Хмельницкий не разорвет Переяславский договор и не отступится от Москвы, мы сотрем его в прах. Когда все произойдет так, как наше величество изволили предвидеть, — Карл чувствует, что канцлер откровенно издевается над ним, но молча глотает обиду, — то через два месяца, самое большее через три, ваша гвардия будет под стенами Москвы. Мы придем к ним с юга, тогда как они ждут нас с севера. А тем временем нашему послу, барону Шурфу, приказано заверить бояр, что наш поход на короля Яна-Казимира — лишь возмездие за ущерб, причиненный им вашему величеству, и что наш поход на руку царю, который ведет войну с королем Яном-Казимиром. Дело запутано так, что они и не опомнятся, как Хмельницкий с казаками очутятся у нас в кармане. У него будет только один выход: уповать на милость вашего величества, стать вашим подданным. Все совершается, ваше величество, по нашей воле.

Король Карл должен признать: его канцлер поистине хитер и ловок. Не зря министры и генералы короля прозвали Оксеншерну «рыжий лис». Вспомнив об этом, Карл повеселел. он даже захохотал. Заплывшие салом щеки поползли кверху, и выпуклые глаза скрылись под багровыми веками. Оксеншерна облегченно вздохнул, однако предусмотрительно отступил в сторону и, убедясь, что под рукой у короля ничего тяжелого нет, не без едкости заметил:

— Дипломатия, ваше величество, требует тонкого ума… и времени.

— Времени! — хрипло возопил Карл, пренебрегший первой половиной сентенции канцлера. — Ах ты, рыжий лис! А кто мне обещал месяц назад двести тысяч риксталеров? Тридцать дней прошло уже. А где талеры, спрашиваю тебя? Где твое слово, собака? Эти мешки с деньгами, треклятые бароны и вонючие торгаши, хотят владычествовать в новых провинциях, а дрожат, как ростовщики, над каждым талером. Будь у меня эти деньги — Варшава, Украина, Москва давно стали бы моими провинциями.