— Так ступай в хату, там Закусило бараний бок никак не одолеет; может, с тобой поделится…

— Слушаюсь! — с радостью откликнулся Тарас и заторопился в хату.

Мартын молча постоял, потом, решившись, откинул засов и отворил дверь.

— Выходи, казак, — сказал он в темноту сарая.

Долго ждать не пришлось. Потирая лицо ладонями, Чуйков вышел из сарая.

— Может, ошибся, пан сотник, не меня звал? Какой я казак?

— Захочешь — казаком будешь, — с улыбкой ответил Терновой, — Садись, — указал рукой на колоду и сел сам.

Чуйков молча опустился на колоду, достал из кармана люльку.

— Вот что тебе скажу, — заговорил Мартын, наблюдая, как закуривает от трута Чуйков, — через часок, как уснут казаки, выходи, брат, из сарая, бери моего коня и скачи куда-нибудь подальше, хоть на Москву, хоть на Дон, куда сердцу любо… — Помолчал и добавил: — Где тебе покойнее будет.

Чуйков даже люльку изо рта вынул. Чего-чего, а такого не ожидал услыхать от сотника.

— Ты на меня не гляди, как на Нерукотворного спаса, ты слушай, если тебе воля дорога! Я тебе добра хочу…

— Вижу, что не зла, — отозвался Чуйков, — да не верится…

— А ты верь. Я тебе злого не желаю. Обидеть тебя не хочу.

Чуйков молчал, искоса поглядывая на Мартына.

— Мне про тебя Демид Пивторакожуха рассказал. Вот и деньги просил тебе передать, держи.

Мартын опустил в теплую ладонь завернутые в платок злотые.

— Спасибо, — тихо сказал Чуйков, — спасибо тебе, брат.

— Ну, вот и сговорились. Легче, пожалуй, чем тебе пришлось бы сговариваться с боярином. Конь мой у коновязи, по правую руку от ворот, стоит оседланный. Ты на него взбирайся и скачи.

— Спасибо тебе, — повторил Чуйков.

— А ты еще не благодари, — вроде бы недовольно сказал Мартын. — Куда ж поскачешь — на Москву или на Дон?

— Мне еще допрежь того казак ваш Гуляй-День на Низ советовал бежать…

Мартын так и подскочил на бревне.

— Гуляй-День, говоришь? Вот рыцарь бесовский! Так ты его знаешь? Что ж раньше не сказал? Что ж ты молчал, дьявол?

— Откуда мне было знать, что ты Гуляй-Дня знаешь? Он-то меня и выручил еще под Шкловом…

Мартын внимательно выслушал рассказ Степана Чуйкова.

Когда Степан замолчал, они еще долго сидели рядом. Уже погас свет в хате. Докучные мысли роились в голове у Мартына. Воевал стрелец шляхту, крепость Шклов на аккорд брал, в полон взял полковника-ляха — а какая благодарность?

— Не знаю, что и посоветовать тебе. Куда ехать? Может, на Низ, а может, на Дон. Сам решай. Только скажу: езжай поскорей. Нам за волю биться еще долго, и одно знаю: живы будем, не падем от сабли ляшской или стрелы басурманской, — стоять нам с тобой в одном строю за волю и веру нашу. Так вот поезжай, Чуйков, поезжай и не теряй времени.

Мартын решительно поднялся с колоды. Встал и Чуйков. Сотник быстро подошел к коновязи, отвязал своего коня.

— Садись, — прошептал он, держа коня за повод.

Чуйков только сказал:

— Дай обнять тебя, побратим.

Они крепко обнялись, и Чуйков вскочил в седло.

— Пистоль в седельной суме, а сабля у седла. Пригодятся тебе.

— Прощевай, брат, — проговорил Чуйков, нащупывая саблю в ножнах, притороченных к луке седла.

Мартын откинул засов у ворог, и Чуйков выехал на дорогу.

Где-то залаяла собака. Щербатый месяц, еще недавно рассыпавший по земле серебристое сияние, как заговорщик, спрятался за тучу. Конский топот затих где-то в конце улицы.

— Счастья тебе, Степан Чуйков! — проговорил Мартын.

Огненный хвост падучей звезды рассек небосклон и растаял.

…С красного крыльца канцелярии городового Чигиринского атамана есаул Яцько Ходыка читал выстроенным в четыре ряда казакам Чигиринской значковой сотни универсал гетмана.

Прошел дождь, и, словно в обновках, красовались ярко-зеленой листвой пышные клены, покачивались по сторонам крыльца раскидистые липы, пахло свежескошенным сеном. До самого Тясмина расстилались заливные луга.

Казаки стояли навытяжку, при саблях и мушкетах, как полагалось в таких случаях. На два шага впереди строя стоял, расправив плечи, сотник Терновой рядом с сотником Назаром Лисовченком и, как и вся сотня, внимательно слушал прерывистый голос есаула.

Яцько Ходыка, выпятив грудь и то и дело трогая левой рукой рыжеватый ус, басовитым голосом выкрикивал слова гетманского универсала:

— «Богдан Хмельницкий с Войском его царского величества Запорожским, гетман всея Украины, всем купно и каждому в отдельности, кому о том ведать надлежит, панам полковникам, есаулам, сотникам, атаманам и всему войску, объявляю к сведению, что сотник нашего войска, Чигиринского городового полка, Терновой Мартын нарушил наше повеление и пособил своим неслыханным небрежением беглому стрельцу, коего разыскивал Разбойный приказ на Москве; и поелику оный сотник Терновой Мартын, так учинивший, присягу нарушил, должен он за такое воровство быть покаран смертью; но поелику сотник Терновой Мартын был нами пожалован в сотники за рыцарство и подвиги в бою с врагом нашим извечным — польскою шляхтой, оного Тернового Мартына из сотников разжаловать и отписать казаком в реестр пятой сотни Чигиринского полка».

Есаул Ходыка выдохнул воздух, снова набрал полную грудь и рявкнул так, что далекое эхо покатилось где-то за Тясмином:

«Дано в Чигирине, года тысяча шестьсот пятьдесят пятого. Богдан Хмельницкий — собственною рукой».

Хорунжий сотни Гаврило Зарыйнос подошел к побледневшему Мартыну. Довбыши ударили в котлы. Хорунжий протянул руку к Мартыновой сабле, отвязал от эфеса кисть алого бархата — знак сотника — и отдал ее есаулу Ходыке.

— Казак пятой сотни Терновой Мартын, можешь идти в свою сотню, — надменно пробасил Яцько Ходыка.

Мартын, не оглядываясь, уставя глаза в землю, круто повернулся на каблуках и ровным шагом, не сбиваясь с ноги, пошел прочь со двора городового атамана.

…Все это еще долго вспоминал Мартын. Да разве мог забыть? Не обида незаслуженная терзала сердце. Не за себя болел душой, нет! Никак не мог примириться с неправдой, постигшей Степана Чуйкова. За что тому слоняться по свету, бедовать, изнывать в нужде, маяться одинокому? За что? И от этих горьких мыслей еще крепче сжимал в руке саблю, еще сильнее ненавидел кичливое панство. И когда Чигиринский полк выступил на войну, Мартын Терновой облегченно вздохнул и сказал своему побратиму, с которым ехал в одном ряду:

— Ударим, Койдаш, по панам-ляхам так, что земля задрожит, небо ужаснется. До самой Варшавы дойдем. Нам сейчас одного добиться — чтобы панов-ляхов на Украине вовек не было.

Шутник, весельчак и запевала Койдаш, пуская коня по узенькой тропке, вившейся среди хлебов, весело отозвался:

— А как же! Запляшут паны-ляхи с братчинами иезуитами, когда на саблях гопака вжарим!

Но кто радовался беде Мартына — это полковой есаул Яцько Ходыка. Не раз на марше кивнет полковому писарю Семену Белобыку на Тернового, распушит усы и не удержится, чтобы не заметить:

— Бог правду видит. Не кумедия разве? Посполитый сероштанник, а стал сотником. Ну, обласкала тебя доля, выпало тебе заслужить великую милость от гетмана, так и береги ее, держись достойных людей. Правду сказано: из Ивана не выйдет пана.

Смеялся Яцько Ходыка. Хохотал, прямо за бока хватался Семен Белобык. Накрутил гетман хвоста этому Терновому! А то такой уж стал, что куда тебе! И на Москву ездил, и возле Капусты вертелся, и на Дон посылали, а нынче — гляди… Допрыгался, матери его ковинька! А все почему? Слишком много воли дал посполитым гетман. Оно известно — война того требует. Но после войны иначе придется поступать. Вот полковник Тетеря говорил — и боярам на Москве, и самому царю не по нраву своевольство черни. Казаком не делаются, а рождаются, правильно говорит пан Тетеря! А чернь посполитая, вишь, вся в казаки полезла. Кто же на пашне работать будет? Всем захотелось вольных земель. Что ж, оно известно, земли столько, что хоть десять дней и десять ночей скачи на добром коне, все равно не объедешь. Озер и прудов не перечесть, поемных лугов да лесов столько, что все небо ими закрыть можно. Богатая земля — самое ценное сокровище. Недаром паны-ляхи аж когтями за нее цепляются, зубами вгрызаются. Однако все законом предусмотрено: кому ранговыми землями владеть, кому с сохой да бороной ходить, кому на монашеских землях работать, кому подпомощником казаку быть, а кому в реестре.