То, что лютые враги возлагали свои черные надежды на его помощь, заподозрили в нем отступника, то, что они считали, будто его легче склонить на свою сторону, глубоко оскорбило.

Кто опутал его ядовитою ложью? Кто дал право самым лютым врагам считать его своим единомышленником? Чья подлая рука указала им на него?

На все эти вопросы можно было найти сотню ответов, но ни один из них не удовлетворял Богуна.

«Погодите, — злорадно подумал он, покачиваясь в высоком, желтой кожи, украшенном серебряными гвоздями седле, — погодите, паны-ляхи, увидите, аспиды, Олекшича, посланца вашего, и глаза вытаращите… Захочет ли еще кто-нибудь из вашего логова снова сунуться к Богуну с таким предложением?..»

А шляхтич тот вонючий должеп быть благодарен ему: разве он не учтиво обошелся с ним? За давнюю услугу он подарил ему жизнь… Придется этому посланцу левую руку приспосабливать. Пожалуй, наследникам своим до пятого колена закажет такие подлые письма писать… Кто посмеет сказать, что не по-рыцарски поступил Богун?

Уже на холмах над Бугом заголубели купола собора святого Владимира, забелели дома, показались на стенах крепости сторожевые, из-под ладони высматривая: кто это скачет в Винницу? Но сразу узнали серого в яблоках полковничьего коня, да и красный кунтуш полковника, и высокая шапка с красным шлыком, развевавшимся на ветру, бросались в глаза издалека…

Стража знала: почти ежедневно чуть свет любит полковник погарцевать на добром коне в степи, а то еще прихватит кого-нибудь из старшины или из казаков и там, спешившись, бьются на саблях так, что со стороны не сразу разберешь, настоящий это поединок или упражнение… Частенько после такого упражнения многие возвращались в крепость с перевязанными руками, а то и головами. По отмеченные саблей полковника гордились этим перед своими побратимами.

— Мои крестники, — шутливо говорил о них сам полковник.

У ворот Богун осадил на всем скаку коня.

— Тихо в городе? — спросил он караульного сотника Макогона, который вытянулся в струнку перед полковником.

— Все спокойно, пан полковник, — ответил сотник и тише добавил: — У вас кровь на сапоге, ваша милость. Что такое?

Богун поглядел вниз. На желтом сафьяне темнело засохшее рыжее пятно.

— Это пятно смыть теперь легко, — задумчиво и многозначительно ответил он и, тронув поводья, отъехал от сотника.

Писарь Андрий Берло встретил Богуна в полковой канцелярии встревоженно:

— Полковник, оказывается, у того проклятого иезуита еще слуга был.

— Где же он?

— Утек. Казаки недоглядели. Монаха взяли, а он-то с ним имеете был в корчме. Когда кинулись, того и след простыл…

— Жалко, он тоже там, в Чигирине, пригодился бы. Ищите повсюду, — строго приказал Богун, устало опускаясь на скамью у печи.

— Я велел.

Берло стоял, ожидая распоряжений полковника.

— Скликай на послеполудня всех сотников, полкового, обозного, скарбничего, войта позови. Полковая рада будет, — Богун встал, заходил широкими шагами по канцелярии. — По всем признакам, гостей ждать надлежит… Прикажи от моего имени сотнику Маркуше выслать два разъезда и сторону Ильинцев и Литина. Пускай хорошенько дорогу обыщут, а того лучше — «языка» бы взяли…

Бсрло слушал тревожно. Вот так всегда начинается. И всегда их полку везет! Чуть только завируха какая, богунцам первый удар своею грудью принимать. Только было надеялись хорошенько весной погулять! Ведь говорил сам полковник: раньше мая войну не начнут. Что же сталось?

В Переяславе гуляли старшина и казаки. А они здесь должны оберегать рубеж. Сколько набегов отбили! Теперь снова, видно, им первыми в бой вступать. Хотелось даже сказать об этом Богуну, но знал — лучше и словом не обмолвиться. И всякий раз, когда Богун замолкал, говорил услужливо:

— Слушаю, пан полковник. Будет сделано по твоему повелению.

— За монастырем католическим зорко следить, поставить нашу стражу у всех выходов. Пушкарям неотступно быть при пушках, это сразу же передай обозному. — Подумал немного. — А теперь ступай, Андрий, и я тоже пойду посплю малость, не спал ночь.

…Спустя две недели в винницком соборе святого Владимира полковник Иван Богун в присутствии полковой старшины от всех сотен, а также радцев и лавников города подошел к раскрытому на аналое Евангелию и целовал крест, который держал в своих руках протопоп Мелентий, на вечное подданство царю Московскому.

В торжественной тишине под голубыми сводами собора с намалеванными на них святыми мучениками, над которыми ангелы простирали свои белые крылья, Иван Богун, касаясь пальцами Евангелия, сказал:

— Не пощажу живота своего ради свободы отчизны нашей и не посрамлю чести своей отступничеством. Отныне и вовеки едины будем с народом русским. Боже, утверди и укрепи нас под высокою рукой царства Московского!

Следом за полковником целовали крест старшина полковая, радцы, лавники, заможное мещанство, казаки и монахи.

Над Бугом, катившим синие волны свои вдоль крутых, скалистых берегов, над горбатыми кручами, где зеленела первая трава, гудел благовест.

Тщетно искали казаки по всей Виннице слугу монаха-иезуита. Как разыскать человека только по тому признаку, что на нем куценький кафтан да колпак кармазинный, на манер таких, какие носят немецкие купцы? Свободно мог перерядиться и, пожалуй, ходит теперь в толпе, и как разыщешь или узнаешь его?.. А может, давно уже к ляхам утек, чуть только увидел, что господина схватили…

Но слуга, толмач и одновременно секретарь монаха Себастиана Юлиан Габелетто не убежал в шляхетский табор, как по разным причинам предполагали и сам иезуит Себастиан, и сотник Макогон, которому велено было из-под земли добыть этого иезуитского прислужника.

Правда, он распрощался с убогим одеянием, сбросив его на чердаке в корчме, и это вскоре доставило немало хлопот корчмарю, сербу Шубичу, потому что дозорные нашли эту одежду и потащили корчмаря в крепость на допрос.

В то время, как казаки разыскивали Габелетто по всему городу и тщательно проверяли каждого, кто выезжал из западных ворот, Юлиан Габелетто в казацком кунтуше, в черной смушковой шапке вместо кармазинного колпака, с саблей на боку и пистолем за поясом скакал на добром коне по широкому гетманскому шляху на восток. И никто, каким бы зорким глазом ни глянул на него, при всем желании не мог бы сказать, что он куда-то убегает, умирая от страха.

Его чисто выбритые щеки, ровно подстриженные тонкие усы, опущенные книзу, темные, строгие глаза под длинными ресницами, нос с горбинкой и высокий лоб были каменно неподвижны. Точно он всю жизнь привык направлять и взгляд свой, и свои шаги вперед и вперед…

Не оглядываясь, ничем не выказывая беспокойства, он походил на других всадников, которые об эту пору, подобно ему, по разным делам гнали своих коней широкой, укатанной дорогой. Так же, как и они, он не объезжал селений и городков, раскиданных вдоль шляха, останавливался на ночлег в придорожных корчмах, не торгуясь, рассчитывался с корчмарями и шинкарками, настойчиво требовал, чтобы обильно засыпали в ясли его коню овса, как полагается, и сам наблюдал, чтобы разгоряченному коню не давали сразу напиться холодной воды.

Садясь за стол, он крестился истово, по христианскому обычаю, выпивал одним духом оловянную чарку оковытой, жмурился от удовольствия и спокойно закусывал хлебом, иногда расспрашивал служанку или хозяина, если тот сам прислуживал, как им живется, не повредила ли им лютая зима и готовятся ли уже к троицыну дню.

Случалось и так, что он охотно вступал в беседу со случайными подорожными, а заговорив со шляхтичем, который возвращался из Переяслава, с великим любопытством расспрашивал про Раду. Что там было и как, кто что говорил, как праздновали и что пили и ели? И наконец налил вина из своего графина случайному спутнику и предложил выпить за здоровье гетмана Хмельницкого и за подданство Москве и чтобы всей шляхте польской жариться в пекле десять сот лет.