— Не попался, Окунь, панам на крючок? — улыбаясь, спросил Гуляй-День.

— Э, они, может, и сетями и вентерем ловили, да не повезло панам, не сварили из меня юшки.

— Зато горшую беду принесли они краю нашему, — сумрачно покачал головой Гуляй-День.

…В понедельник довбыши ударили в котлы под стенами Сечи. Остров Песковатый покрылся голубыми, зелеными, красными кунтушами, выцветшими домоткаными свитками, латаными сермягами, забелел рубахами, запестрел разноцветными китайками…

Кошевой Лысько силой отпихивал сечевиков, которые спешили к воротам, чтобы попасть в радный круг, кричал люто:

— На что вам с этими висельниками компанию водить!

Не послушались кошевого.

Пришлось и Леонтию Лыську идти на радный круг. Перекрестился тайком: пронеси, господи, твоя воля! Не пронесло.

Вытолкнули на телегу есаула Цыбенка, заставили под пистолетом сказать правду казакам. А услыхав черные слова, загудело казачество:

— Смерть Выговскому!

— Долой иуду!

— Отомстим за надругательство над памятью Хмеля!

— На Чигирин веди, Гуляй-День!

— Долой кошевого Лыська! — кричали сечевики.

— Долой подпевалу Выговского!

— Он Выговского руку держит! — закричал казак Лихабеда. — А ну-ка, дадим ему понюхать перцу.

Кинулся было кошевой Лысько наутек, но поздно. Крепко ухватили за руки сеченые казаки. Мигом скрутили сыромятным ремнем, кинули под телегу к Цыбенку.

— Милуйтесь, целуйтесь, иуды! — сказали с хохотом.

Снова довбыши ударили в котлы. Гуляй-День вскочил на бочку. Поднял руку.

…Точно ковыль, взвихренный ветром, колыхнулись казацкие лавы. Защекотало в носу, слезы выступили на глазах. Почуяло сердце, когда глянул на море голов, прилив горячей молодой силы.

Плечом к плечу стояли в рядах воины, пришедшие сюда на многих полков Украины. Были тут и чигирынцы, и миргородцы, и полтавчане, и хорольцы, и переяславчане, и уманцы… Прижимались друг к другу плечами вчерашние посполитые, черносошная чернь, буйная юность и седоусые, с сизыми оселедцами на головах, покрытых рубцами от вражеских сабель, закаленные воины. Низовой ветер гнал пенистые волны над плавнями, метал бунчуки над казачеством, нес в далекую степь, вдоль синих в утренней мгле берегов Днепра, звонкий перестук котлов и тулумбасов.

Гуляй-День развернул знамя, поданное ему Подопригорой, и над головами казаков высоко взмыл поднятый Гуляй-Днем малиновый стяг. Опаленный по краям, он гордо и ясно, как могучий парус, клонился к востоку, точно указывал дорогу казачеству.

— Товарищи! — полным голосом выкрикнул Гуляй-День, и замолкли казаки, затихли тулумбасы, тесное сомкнулся радный круг. — Товарищи! Злые вести долетели до нас. Останемся ли здесь выжидать, что сама доля даст, или же своими руками будем ее добывать? Это знамя дал мне собственноручно сам покойный гетман Хмель. Прощался со мною и сказал: «Москвы держитесь, таков мой завет. Скажи о том казакам».

— Это и наша воля! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Славная память нашему Хмелю!

— Будь он жив, не бывать бы новой измене!

— Не дадим панам снова разорять край наш!

— Не дадим! — закричал Гуляй-День. — не дадим! Разгромим Выговского и его подручных. Московское войско уже выступило нам на помощь. Под этим знаменем стоял гетман Хмель при Желтых Водах, под этим знаменем стоял он на майдане в Переяславе в восьмой день января месяца тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Так неужто ошибся он, отдавая нам это знамя?

— Не обесславим его! — возгласил Нечипор Галайда.

— Изменник Выговский с умыслом хочет, чтобы низовики и сечевики ушли отсюда, чтобы орде сподручно было пройти на Украину. А я мыслю, товарищи, что низовой кош пойдет под Чигирин, а Сечь останется беречь рубежи.

— Верно мыслишь! — кричали в толпе. — Справедливо!

— Так оставите ли, сечевики, кошевым Лыська? — спросил Гуляй-День.

— На кол Лыська! — грянула одним голосом толпа.

— Долой холуя Выговского!

— Долой собаку Лыська!

— Кому же быть кошевым? — снова спросил Гуляй-Деиь.

Сечевик в широких штанах, без рубахи, вскочил в середину радного круга, поклонился до земли на все четыре стороны, всякий раз касаясь оселедцем земли, заговорил:

— Выберем кошевым казака Сирка. Всем он хорош, и татары и турки его боятся — еще недавно с промысла над ними пришел. Такой казак, что самому Байде в побратимы годился бы…

— Выходи, Сирко, на радный круг!

— Выходи, Сирко! Покажи свою морду товариществу! — раздалось со всех сторон.

Упирался Сирко — статный, в зеленом кунтуше казак с длинными черными усами, с худощавым, точно вырезанным из бронзы загорелым лицом. Но побратимы сечевики вытолкнули его на середину радного круга. Сняв шапку и поклонясь на все четыре стороны, Сирко сказал просто:

— Недостоин я такой высокой чести.

Гуляй-День улыбнулся Подопригоре. «Достоин, достоин!» — хотелось сказать. На Сирка он давно уже зорко поглядывал. Не раз с ним по душам говорили. Знал, чем дышит и чего хочет храбрый казак.

— Недостоин я такой чести, — отказывался Сирко, в то время как сечевики, поддержанные низовцами, кричали:

— Достоин! Достоин!

— Не кобенься, а то дадим жару!

— Быть тебе кошевым!

— Нечего церемониться, бери пернач!

Кто-то проворно выдернул из-за пояса у связанного Лыська пернач и подал его в руки Сирку.

— Бери, Сирко, бери, казак! — уговаривали растерявшегося казака товарищи.

— Начальствуй на Сечи, а станешь такою собакой, как Лысько, только себя уважать и казакам обиды чинить, — так и тебе такая же судьба будет… — поучительно говорили другие, указывая Сирку на Леонтия Лыська, который корчился от злобы под телегой рядом с замершим от страха Цыбеиком.

— Нехай Сирко скажет, что думает!

— Нехай говорит, сучий сын! — требовали третьи, успевшие уже вытянуть добрую кварту оковытой, хотя идти на радный круг под хмельком считалось преступлением.

Сирко снова поклонился на все четыре стороны, отдельно поклонился Гуляй-Дню, выпрямился и сразу точно вырос над толпой. Гордо держал голову, над которою ветер взвихрил длинный, как воронье крыло, оселедец.

— Товарищи, сечевики и казаки низовцы, братья по оружию! — Сирко перевел дыхание и заговорил еще громче: — Не хотел я быть кошевым, видит бог…

— Мы лучше видим, хотел, хотел! — завопил кто-то из толпы.

Сирко не стал спорить. О другом теперь шла речь.

— Товарищи, благодарю вас и кланяюсь земно, что веру свою ко мне явили. Вы, низовики, идите на Чигирин, рубите под корень иуду Выговского, спешите соединиться с русским войском, чтобы вместе на панов-ляхов ударить, а мы здесь всею Сечью стоять будем супротив басурманов и не пустим их, гадюк, на Украину, не дадим ясырь брать и землю нашу разорять…

— Не дадим! — взорвалось тысячеголосо над лугами, отлого сбегавшими к Днепру.

— Не дадим! — звучало над широким Днепром.

Гуляй-День радостно улыбнулся. Этого он и хотел, этого и ждал только. Соскочил с воза, держа в руках малиновое знамя. Обиял одною рукой Сирка, расцеловались, как братья.

Одобрительными возгласами загудел радный круг. Точно гром катил свои оглушительные раскаты над островом Песковатым.

Сирко преклонил колено и прижал край знамени к губам. То же сделал и Гуляй-День.

А когда затихли возгласы, Гуляй-День и Сирко ужо стояли рядом на возу.

И в этот миг, окинув ряды казаков, Гуляй-День почувствовал: все здесь, стоящие тесно, плечом к плечу, изверились в доброй воле старшинской шляхты, которая не только их обидеть готова, но и самого гетмана, потеряв всякий стыд, поносит и своим предательством век ему укоротила; все, кто собрался здесь, старые и молодые, сильные и слабые, испытанные и закаленные в битвах, и те, что только берутся за саблю, — все, над чьими головами реет на ветру малиновый стяг, полученный им, Гуляй-Днем из рук самого гетмана, — жизни своей не пощадят, а не отдадут край родной на поругание панам-ляхам и басурманам…

Гуляй-День знал твердо: придет войско русское, вся Русь подымется снова, чтобы не осуществились, черные замыслы врагов лютых. Теперь не то, что было когда-то. «Вот оно, твое войско, Хмель, — подумал Гуляй-День. — Кабы встал ты и поглядел, порадовалось бы твое сердце. Не посрамили мы тебя; вот мы — твоя надежда единая, которая никогда не предаст края родного; вот мы, кто не посрамит твой малиновый стяг. Жил ты между нами, и мы твою руку держали, когда начал ты край родпой оборонять, волю нам добывать, чужаков-захватчиков искоренять на родной земле. Тебе были мы благодарны, когда ты помыслы наши сердцем подслушал, объединил пас на веки вечные с Москвою. Потому теперь мы в крепости и силе».