Одновременно Выговский послал бывшего сотника, а теперь уже генерального есаула Цыбенка с универсалом от имени Юрия Хмельницкого к низовикам и Сечи — оставить свои стоянки и идти спешно под Каменец, откуда снова угрожает Потоцкий. На деле же предполагалось так: из Хотина ударят на казаков янычары, молдаване, поляки, вместе разгромят навсегда лиходейное казачество. Чтобы было вернее, Выговский написал в Хотин Сиауш-паше, предупреждая: на зиму собирается своевольное казачество походом на Хотин промышлять султанские города и крепости, и он, Выговский, как усердный слуга паши и султана, сообщает о том, ибо сам не в состоянии сдержать бунтовщиков, тем более что Москва науськивает их на турок. Выговский надеялся, что тех реестровцев и старшин, которые с ним не пойдут, удастся в роковой для края час усмирить — кого саблями, кого палками, а кого подачками.
Вот так рассчитал все Выговский, не подозревая даже, что Варшава между тем уже подыскала более подходящего предателя и отступника; считали, что за Выговским чернь и казачество не пойдет, да и знал он больше, чем дозволено наемнику. Пусть только он начнет, рассуждали в Варшаве канцлер Лещинский и великие региментари, а там гетманство будет отдано Тетере, а чтобы не было никаких хлопот с самим Выговским, велено было полковнику кварцяного войска в час, какой укажет Варшава, казнить Выговского смертью. О том, что гетманом будет Тетеря, последнему, по поручению канцлера, лично сообщил ротмистр Иероним Ястрембский, который находился неотлучно при Выговском, представляя в Чигирине особу короля как высокий комиссар.
На опасения, высказываемые его подручными, Лесницким и Сулимой, относительно черни, Выговский отвечал раздраженно:
— Пусть только казаки уйдут с Понизовья, орда свалится черни на голову, и крикнуть не успеют. Москва не опомнится, как польская армия перейдет наши рубежи…
Но не сталось так, как усердно рассчитывал и готовил Выговский… Первыми затрубили тревогу боевые трубы Полтавского полка Мартына Пушкаря. Поскакал в Москву полковник Силуян Мужиловский. Под Конотопом его перехватили единомышленники Выговского — генеральный есаул Павлюк и сотник Черныш, — ночью привезли связанного в Чигирин. Выговский поначалу льстил, уговаривал. Но когда Силуян Мужиловский плюнул ему в глаза и назвал предателем, Выговский осатанел, завопил, брызгая слюной:
— Черныш, припеки его железом, пусть знает мою гетманскую волю!..
— Собачья твоя воля, не гетманская! — презрительно крикнул Мужиловский.
Поднятый на дыбу, залитый кровавым потом, он с ненавистью глядел на Выговского, стоявшего внизу, на каменном полу подвала.
— Издохнешь, — вопил Выговский, — если не скажешь, кому еще из старшины известны мои замыслы!
— Одно скажу, — прохрипел Мужиловский, — не сбыться никогда твоим предательским замыслам, иуда! Одно скажу, — харкнул он кровью, — именем твоим потомки назовут всякое предательство, измену и ложь.
— Черныш! — закричал, освирепев, Выговский. — Кончай!
Глухо прозвучал в подвале выстрел. Как подрезанная, упала на грудь голова Мужиловского.
Наутро подручные Выговского, по его приказу, пустили слух — Силуян Мужиловский хотел изменить войску, продался польской шляхте.
Дошла весть до Носача — он был о ту пору на хуторе под Чигирином, — долетела до Федора Коробки, услыхал ее Василь Золотаренко, прибывший из Белой Руси… Богуну, который с полком стоял под Винницей, Выговский отправил письмо, чтобы тот твердо стоял на рубеже, потому что из Хотина идут турки…
Но в ту ночь, как погиб Силуян Мужиловский, сотник Мартын Терновой, сменив уже третьего коня, влетел в Путивле на воеводский двор, и взмыленный конь рухнул, подминая всадника.
Стрельцы помогли Мартыну выбраться из-под коня, судорожно бившего ногами.
Воевода князь Хилков, разбуженный среди ночи по государеву делу, взял из рук Мартына грамоту от полковника Пушкаря и, неторопливо надевая очки, придвинул ближе свечу. Читал внимательно, и Мартыну казалось — прошла вечность. Положил воевода грамоту на стол, прикрыл широкой ладонью. Поглядел сквозь очки на Мартына, налил в кружку воды и поднес своею рукой.
— Ступай отдохни, — сказал тихо.
— Пан воевода, а как же будет…
— Это уж не твоя забота. Иди, — строго сказал Хилков.
Когда Мартын, измученный дорогой, забылся тяжелым сном, из воеводского двора вылетел верхом стольник Троекуров в сопровождении десятка конных. На рассвете стольник прибыл в крепость Сухой Дол. Осадив коня у ворот, крикнул караульным:
— К князю Трубецкому по государеву делу!
Галопом промчался в распахнутые ворота и, соскочив с коня, бегом кинулся в покои князя.
Через полчаса трубачи в крепости затрубили тревогу.
Князь Трубецкой, уже с пристегнутой саблей, в шлеме, сидел за столом и своею рукой писал грамоту в Москву, стрелецкому воеводе Артамону Матвееву.
Подписал, вручил Троекурову:
— Не медля часа в Москву. А мы выступаем.
Из широко раскрытых ворот выезжала на дорогу конница.
…И не покинули свои зимовки низовцы и Сечь. Хмуро Поглядывал на есаула Цыбенка Иван Гуляй-День. Тщетно добивался есаул сперва повидать кошевого Леонтия Лыська, а затем уже говорить с низовиками. Федор Подопригора хорошо выполнял приказ Гуляй-Дня — чтобы и птица не пролетела через дозоры низовцев к Днепру. Не помогли есаулу Цыбенку ни гетманская грамота, ни пернач наказного. Подлаживаясь, сыпал обещаниями, лгал, будто бы наказной гетман пан Выговский хочет дать Гуляй-Дню уряд полковника на Украине, не то в Белой Церкви, а не то в самой Умани. Темень осеннего вечера приникала к слюдяному оконцу землянки, но еще темнее было на душе у Гуляи-Дня. Сердцем чуял недоброе. Приказал Подопригоре запереть есаула в надежное место до утра. Тот расходился, начал угрожать:
— Погодите, проведает пан гетман Выговский — всем вам качаться тогда на виселице за такую дерзость…
Кинул взгляд на Гуляй-Дня и Подопригору, язык прикусил, да поздно.
— Говоришь, гетман Выговский? — прохрипел Подопригора, подступая к Цыбенку. — А кто выбрал его на гетманство, спрашиваю тебя?
Есаул испуганно попятился, но крепкая пощечина догнала его жирную рожу.
— Шляхтичем засмердело, — с отвращением заметил Нечипор Галайда, все время молча сидевший в углу на скамье.
Есаула увели; он, всхлипывая, просился:
— Я, паны казаки, не по своей воле… Отпустите… Отблагодарю щедро…
— Обожди, — пообещал Подопригора, — мы тебя еще лучше отблагодарим, предатель!
…Оправдались злые предчувствия Гуляй-Дня.
Поутру в воскресенье, шестого дин месяца сентября, прибыл с верховьев отряд, наполовину пеший, наполовину конный. Низовики остановили их перед частоколом. Кликнули Галайду.
Нечипор разобрался быстро. Оказалось, это беглецы из руден и хуторов Выговского. Привели их Пивторакожуха да Григорий Окунь. Рассказали такое, что мороз по коже прошел у низовиков. Велел Гуляй-День, помимо кошевого Лыська, позвать десятка два простых сечевиков — пусть послушают. Неслыханное творилось на Украине. Замышлялась страшная измена. Выговский со своими однодумцами ломал переяславскую присягу. Демид Пивторакожуха, обводя языком пересохшие губы, кидал в толпу казаков тяжкие, суровые слова:
— Кабы не ушли к вам на Низ, замучил бы всех пес Выговский. Только и делает, что мучает невинных людей. Точно решил всех посполитых со свету сжить.
— Не такие хотели этого, да не вышло, — сказал Гуляй-День.
— А чтобы не вышло, так давайте скорее все на Украину, на Чигирин! — крикнул Окунь.
— Чтобы сюда татары пришли?! — воскликнул Галайда. — Не так легко все сразу сделать…
Хорошо знал Гуляй-День, почему хотел Выговский, чтобы казаки ушли с Понизовья: легче орде пройти тогда беспрепятственно на Украину… Григорий Окунь подошел к Гуляй-Дню, дернул за рукав.
— А мы с тобой вроде бы в один день в Переяславе были, присягу приносили на вечное братство…
Гуляй-День пригляделся внимательнее. Вспомнился январский день, майдан, полный народу, перезвон колоколов, пушечные выстрелы, беседа с гетманом, торжественный возглас: «Будем!» — и рядом посполитый в рваной шапке и сермяге… Окунь! Ну да, он! Радостно раскрыл объятия Гуляй-День, прижимая к себе узкоплечего Григория Окуня.
