— Все силы! — решительно проговорил Трубецкой.
— Гуляй-День! — крикнул Золотаренко.
— Слушаю папа наказного. — Гуляй-День быстрыми шагами подошел к старшинам.
— Дай куреню отдохнуть. На рассвете штурм польского табора. Как низовики?
— В полной силе, твоя милость!
— Радзивилл вестку королю в Гродно посылает, о помощи молит, нужно опередить панов-ляхов. Вот какое дело…
Золотаренко говорил неторопливо, как бы объясняя. Почему-то вспомнился тот день на рудне, когда впервые увидел Гуляй-Дпя.
— Я, наказной, еще семьсот сабель белорусов с собой привел. И Михась Огнивко со мною… Кабы не он, Шкловскую крепость так скоро не взяли бы…
Гуляй-День говорил все это, думая об одном: как бы проведать, жаловался ли уже Цыклер наказному гетману или еще не успел? Но Золотаренко перебил:
— Где Михась Огнивко?
— Здесь, — ответил Гуляй-День. — Огнивко!
От толпы отделился Михась Огнивко и поспешил на голос Гуляй-Дня.
— Вот какой ты! — не то одобрительно, не то удивленно проговорил Золотаренко, зорко оглядывая широкоплечую фигуру белоруса.
Наказной гетман простосердечно протянул руку Огнивку и взволнованно произнес:
— В славный час приветствую тебя, рыцарь, борец за волю сестры нашей Белой Руси!
Князь Трубецкой, поправляя повязку на голове, подошел ближе. Михась Огнивко поклонился старшине, оробел и слегка попятился назад.
— Погиб Омельян Трапезондский, — молвил вдруг Гуляй-День и коротко рассказал, как именно погиб старый казак.
— Вечная ему память! — скорбно молвил Золотаренко, снимая шапку.
— Храбрый воин! — отозвался Трубецкой.
Минуту длилось грустное молчание. Его нарушил Михась Огнивко:
— За оружие, наказной гетман, великое спасибо тебе. Мы это оружие не обесславили, хорошо угостили им панов…
— Ляхов, — добавил твердо Золотаренко и повторил: — Панов-ляхов…
Гуляй-День прищурил глаз, пряча в усах усмешку. Золотаренко уловил ее и снова вспомнил тот день на Гармашовой рудне и беседу Гуляй-Дня с Хмельницким.
— Цыклер жаловался — бунтовщика солдата укрывают в твоем таборе, — сурово проговорил Золотаренко. — Негоже такое дело. Прикажи выдать его Цыклеру.
— Нет у нас ни одного цыклеровского солдата, — твердо ответил Гуляй-День.
Золотаренко смерил его недоверчивым взглядом. Сказал решительно:
— Бунтовщика надлежит выдать полковнику Цыклеру.
— Нет его в моем таборе, — упорно стоял на своем Гуляй-День.
Князь Трубецкой погрозил пальцем Гуляй-Дню и ушел и шатер.
Золотаренко вздохнул. Прикусил кончик уса. Гневным взглядом смерил молчавшего Гуляй-Дня. Если бы не предстоящая битва, по-другому поговорил бы с ним. Но сейчас и этого хватит. Погоди, казак, дай время! А Гуляй-Дню сказал:
— В переяславских статьях черным по белому записано, чтобы воров и беглецов с земель московских в кошах казацких, куренях и полках не укрывать…
Гуляй-День хотел возразить, но Золотаренко остановил его гневным взмахом руки.
— Об этом сейчас пререкаться с тобой не буду… Ступай, атаман, к казакам, я вскорости в твои курени сам прибуду…
…Позднее князь Трубецкой говорил в шатре Ивану Золотаренку:
— Известное дело, Цыклер тоже не золото, однако обиду от стрельца полковнику терпеть негоже. Потаканье своевольникам до добра не доведет.
— Твоя правда, князь, — согласился Золотаренко, — Дай срок, будет по закону
…На заре содрогнулась земля от оглушительных ударов грома. Молнии терзали небо, покрытое косматыми тучами. Внезапный вихрь налетел на шатры, раздувая пламя костров, раскидал хворост, опрокинул котлы, рвал в клочья натянутые на жерди полотнища. А гром все катил и катил над степью, над шанцами, над глухою стеной темного леса свои гулы, и в обоих лагерях — польском и казацком — настала напряженная тишина. Утихла стрельба, смолкли крики. Тимофей Чумак откинул с мокрого лба нависший оселедец, отложил в сторону лопату. Со страхом поглядел на грозное небо, озаренное молнией, и поспешно перекрестился. Казаки, которые, как и он сам, стояли по плечи в вырытом рве, тоже побросали лопаты. Послышался голос:
— К бесу такую работу!.. Утекать надо в лес… Глянь что творится!..
— Разгневался Илья на нас, — пошутил кто-то за спиной Чумака.
«Может, и правда, кинуть лопаты», — подумал Тимофей.
Над его головой зафыркали кони. Молния снова озарила небо, и Чумак, подняв голову, увидал наказного гетмана и Гуляй-Дня.
— Копайте, копайте, казаки, — проговорил Золотаренко, наклоняясь в седле. — Скоро начнем.
— Золотаренко поехал дальше. Гуляй-День, задержавшись на миг, сказал Тимофею:
— Подгони хлопцев, времени мало осталось. Как дойдете до плавней, бросайте…
Чумак и ответить не успел. Гром ударил снова, и упали первые капли дождя.
Гуляй-День был уже далеко.
Хлынул дождь. Хлестал, как канатами, землю. Казаки прикрывали бочки с порохом, прятали фитили за пазухой. Звонко побежали тысячи ручьев. Щедро омытая дождем, густо пахла земля.
Тимофей Чумак свирепо втыкал лопату в землю. Воды во рву было уже по колено, но никто из казаков не переставал рыть. Каждый знал, для какого дела понадобится этот ров.
Когда же быстро выкопанный казаками на глубину чернеческого роста и шириной на размах рук ров уперся черной пастью в тонкие плавни, тогда только бросили казаки лопаты. В это время ночь наполнилась топотом тысяч ног, словно задвигалась сама земля. Тимофей Чумак, сжимая в руках саблю, шел уже в своем ряду. Где-то совсем близко, в темноте, послышался приглушенный голос наказного гетмана Золотаренка:
— Подкатывай пушки… Пушки подкатывай, чтоб тебя разорвало…
За ударом грома растаял голос наказного, и Тимофей ответа не услышал. А когда гром откатился и пропал в бездне зловещей ночи, тишину пронизал отчаянный крик, донесшийся из польского лагеря. И сразу ночь загудела на тысячи ладов: состязаясь с грозой, ударили по польским окопам пушки. Словно эхо этих пушечных залпов, раз за разом катил свои могучие удары гром, и, когда молнии рассекали завесу дождя, видно было, как в польском лагере с лихорадочной поспешностью суетились пушкари, строились для огневого боя рейтары. Слышны были крики и проклятия раненых.
…Коронный гетман Януш Радзивилл, окруженный своею свитой, стоял у шатра, накинув на голову капюшон плаща, обезумев от злобы. Он не замечал, как дождевые струи хлестали его лицо, пробираясь за воротник камзола, превращая пышное белоснежное жабо в мокрую, измятую тряпку. Из-под обвисших усов то и дело срывались яростные ругательства. Любого подвоха ожидал великий коронный гетман, но только не бешеного штурма в такую пору. Что ж, если господь бог отнял у схизматиков разум, тем лучше для него, гетмана. Хотя и жаль бросать в битву закованных в латы рейтаров и испытанный драгунский полк, стоящий в овражках в ожидании его приказа, но придется пожертвовать ими, чтобы сдержать атакующих. Когда взойдет солнце, оно ужаснется тому, что увидит своим золотым оком на поле брани. Некое подобие улыбки шевельнулось на губах Радзивилла. Пусть еще с полчаса погорячатся схизматы, а тогда он прикажет рейтарам и драгунам ударить на врагов.
Успокоила мысль — поручик Гербурт выбрался уже, вероятно, на Гродненский шлях. Если он доберется туда завтра поутру, и то хорошо. Минутную радость развеял взволнованный голос полковника Оссовского. Он стоял перед коронным гетманом, тяжело переводя дыхание, и кидал отрывистые слова:
— Московиты и казаки разгромили два ряда возов… Они бьются как дьяволы… Если не кинуть в бой рейтаров, схизматы ворвутся в лагерь…
Каштелян Дембовицкий нагнулся к Радзивиллу, который был ниже его ростом, и зашептал на ухо:
— Пан коронный, мыслю — нужно вместе с драгунами прорываться…
— Вы с ума сошли! — рявкнул Радзивилл. — Это, прошу пана, трусость и позор!
Каштелян осекся, но смерил Радзивилла недобрым взглядом, укоризненно покачав головой.
— Что скажете, региментари? — спросил Радзивилл, обводя глазами окаменевших в напряженном молчании воевод.
