Посмотрим и заметим, к удивленью,

 Что эта робость в нитке не одна,

 Что эта робость мудро сплетена

 С готовностью к её преодоленью.

 Так Истинный Актер,

 Талант бесценный,

 От робости дрожит

 За шаг до сцены.

 И всё же

 В ситуации любой

 Жуан по Страсти

 Был самим собой.

 Жалка лишь подражания печать,

 Поскольку подражатели желают

 Того, кому нахально подражают,

 Перешуметь,

 На крик перекричать.

 Нет, не Жуан смешон,

 Смешней всего

 Слепые подражатели его...

 Мы с ним сошлись,

 Встречаясь на работе,

 На зауральском авиазаводе.

 Не жалуюсь, что жизнь меня свела

 И крепко подружила как-то сразу

 С конструктором, тогда из цеха плазов,

 Из группы элерона и крыла.

 Здесь, как в любви

 Негаснущего жженья,

 Конструкторам нужно воображенье.

 Высокий,

 Строгий,

 То горяч, то тих,

 Глядел он на творенье рук своих,

 На связь узлов очерченного плана.

 Скажу, на сердце руку положа,

 Жуан при толкованье чертежа

 Был строже толкователей Корана.

 Недаром святость плазового цеха

 Была для заводских,

 Как туркам — Мекка...

 В то время

 Из туманной красоты

 В нём проступали чёткие черты.

 Так юности нетронутые лица,

 Всегда чуть-чуть хмельные без вина,

 Всегда в туманце, будто после сна,

 Вдруг обретут гранитные границы.

 А эта чёткость, эта твёрдость камня

 У женщин будит

 Большие желанья.

 Так и случилось.

 Изо всех дорог

 Они искали всяческий предлог

 Прийти к Жуану, как на техэкзамен,

 С холодным равнодушьем напускным

 Поговорить о срочном деле с ним,

 Остекленев влюблёнными глазами,

 Потом уйти,

 Не выяснив значенья

 Каких-нибудь деталей сочлененье.

 Но так себя вели,

 Боясь изнанки,

 Скорей всего студентки-практикантки,

 А женщины постарше тех девиц,

 Без всяких институтов и теорий

 Познавшие законы траекторий,

 Стрелять умели из других бойниц.

 Они-то ведали, что платья вырез

 Глаз ловко заглянувшего

 Не выест.

 Как всякий

 Положительный герой,

 Он в строгости переборщал порой,

 Легко судил себя, судил других.

 Не будьте строги

 К собственным изъянам,

 Вину за них отдайте обезьянам,

 Поскольку мы произошли от них.

 История в стремленье к идеалу

 Нам не дала

 Другого матерьяла.

 К своей жене,

 Чтоб не казалась мелкой,

 Не подходите с необъятной меркой,

 Иначе с ней не сжиться и не спеться.

 От женщины, коль не мудрит сама,

 Не надо ждать сверхмудрого ума,

 У женщины должно быть умным сердце.

 Она решает в случае любом

 Сначала сердцем,

 А поздней — умом.

 Жуана моего,

 Чтоб не мрачить,

 На этот счёт не мне было учить,

 Но в нашем мире — мире небывалом,

 Где истины не ходят нагишом, —

 Мы устоим на принципе большом

 И вдруг заспотыкаемся на малом.

 Так у него случилось в ходе дела

 С Аделаидою из техотдела.

 Она была,

 Признать открыто надо,

 Не мирового женского стандарта,

 А если говорить начистоту,

 Её до встречи с ним я видел трижды,

 Да, да, и ничего, а вот поди ж ты,

 Мой друг в ней заприметил красоту.

 Увидел он всей зоркостью своей

 Прелестное ушко среди кудрей.

 В нём были хороши до удивленья

 Все линии, их матовые тени,

 Сферически-лирический овал,

 В другой овал миниатюрно вхожий.

 А кожа!.. Боже мой, так грубо кожей

 Я чудо несказанное назвал.

 Теперь представьте

 Тот эффект великий

 От сказочных светильников

 При лике.

 Для женщин,

 Чтоб занять достойный ряд,

 Два ушка вот таких же — сущий клад.

 Но среди нас бывают добряки,

 Все хвалят в женщине — и то и это,

 Того не зная, что и две строки

 Из пухлой книги делают поэта.

 Недаром за ушком

 В тенистой прядке

 Мой страстный друг

 Помчался без оглядки.

 Как встретились

 И чем была награда,

 В подробностях рассказывать не надо.

 Он счастлив был, но говорил:

 — Пойми,

 Во мне все та же вековая рана,

 Я счастлив

 Прежним счастьем Дон-Жуана,

 А не спокойной радостью семьи.

 Хочу иметь жену, иметь при ней

 Разноголосый выводок детей.

 Почти супруг,

 Почти уже родитель,

 Он гордо оглядел свою обитель,

 Для этой цели годную вполне,

 Как пьяный в упоительном угаре,

 Вдруг потянулся к вековой гитаре,

 Тихонею висевшей на стене,

 С которой в прошлом,

 Будучи влюблённым,

 Пел серенады

 Всяким разным доннам.

 “Обманутый в жизни

 Судьбою зловещей,

 Не внял, не прозрел я

 Пути своего.

 Потратил я жизнь

 На разгулы и женщин,

 Ни те, ни другие

 Не стоят того.

 Бессмертную славу

 Меняю охотно

 И сердце вручаю

 Лишь смертной судьбе.

 На что мне бессмертье,

 Бессмертье бесплодно,

 Пока не увижу

 Творца я в себе.

 Одну назову лишь

 Своею судьбиной,

 Одна лишь на свете

 Мне станет родной.

 Любви упоенье

 Найду я в любимой,

 Все прелести мира

 Открою в одной...”

 Так пел он,

 Фантазируя при этом,

 Как, став отцом,

 Позднее станет дедом.

 Но счастье создавалось невзначай

 И так же невзначай оно распалось.

 Кого на радость завлекает малость,

 Тот и от малости впадёт в печаль.

 Как ни смешно,

 А роль судьбы зловещей

 Аделаидины сыграли вещи.

 О, вещи, вещи!..

 С тёмных древних дней

 Они друзья и спутники людей,

 Как лошади, собаки и коровы.

 У них есть память,

 Есть особый взгляд,

 Что человек забыл, они хранят,

 Не говоря до времени ни слова.

 Зато каким,

 Однажды неминучий,

 Бывает злым их говорок скрипучий.

 Все вещи

 По служивости своей

 Сживаются с характером людей,

 Порой перенимают их недуги, —

 Быть может, в том и состоит уют, —

 Кряхтят, скрипят и даже предают,

 Как давние и близкие подруги.

 Иные женщины об этом знают

 И потому так часто

 Их меняют.

 Не знала Ада,

 Только молодилась,

 Хотя Жуану в нянюшки годилась.

 Для разных специй был и разный срок:

 Зимой — охлада сыворотки млечной,

 А жарким летом — нежно молодечный,

 Зеленоватый огуречный сок.

 Зато она казалась молодой,

 Пока не привела его домой.

 Воскликну

 Без намерений придиры:

 О, наши коммунальные квартиры!

 Ты входишь в них не просто, а нырком,

 Чутьём пройдя то занятое место,

 Доставшимся от бабушки в наследство

 Каким-нибудь громоздким сундуком.

 Потом тебя от прочих потаённо

 Ведут куда-то в темень,

 Как шпиона.