Юра неожиданно прервал свой рассказ, взял телефон и набрал номер.

– Алло, – сказал он по-русски, – все отменяется, я перезвоню.

И выключил телефон.

Ученый, с убедительными выкладками и ссылками на авторов, известных и незнакомых мне специалистов, он говорил теперь сухо и лаконично, только факты и факты, доказательства, статистика, безупречная и безукоризненная аргументация, академическая дотошность, даты, школы, имена, все о смерти, по-русски, с привлечением общепринятых в науке штампов на латыни и греческом, на английском (punctum no return), на немецком, на французском и даже на иврите. Все о смерти. Врач! С клятвой Гиппократа в сердце. Что мы знаем о смерти? Все. Или почти все. Я знаю, что существует ген смерти, что этот ген иссякаем, конечен, что в конце концов приходит время, когда с этого загадочного гена перестает считываться информация, необходимая для поддержания жизни клетки или организма, или популяции организмов, и – все, приходит конец. Конец света, конец существованию, конец всему – бедам и радостям, счастью и страстям, умирает боль и любовь. Смерть – причина многих огорчений, но и освобождение. Человек истаивает, как отгоревшая свеча, как вчерашний снег на ладонях Бога, которые на протяжении жизни грели и ласкали его.

– Ты меня слушаешь? – спросил он, когда я размышляя, задумчиво стал рассматривать свои ногти.

– В самом деле, – сказал я, – смерть не очень приятная штука.

– На свете нет ничего интереснее, – возразил он. – Грань между жизнью и смертью неуловима только на первый взгляд…

Как и вчера ярко светило солнце, стало тепло, я расстегнул даже молнию на куртке, в огромных стеклах его массивных очков отражалась улица, это был маленький черно-белый экран, там все жило, дышало, спешило… Никаких признаков смерти.

– Лучше инсульт, чем инфаркт или язва, – продолжал рассказывать Юра, – прицельный направленный выстрел. Разрыв сосуда должен произойти в ромбе продолговатого мозга. Выстрелить надо точно в дыхательный центр или в турецкое седло, или…

– Выстрелить?

– Лучом лазера по китайскому меридиану, по точке, например, су-ляо. Это не составляет большого труда: она ведь на самом выдающемся месте!

– На каком «самом»?

– На кончике носа. Или по точке шан-син…

– Я знаю, – сказал я, – что самые жизненно-опасные точки находятся в области сердца.

– Да, лин-сюй, жу-чжун, чжоу-жу… Это область левого внутреннего кармана пиджака. Как правило, сюда и кладут пластинку… Защитную металлическую пластинку.

Юра приопустил очки и внимательно посмотрел на меня поверх оправы, словно принимая решение: продолжать свою исповедь или достаточно и того, что сказал.

– Я работаю с точкой хуэй-инь. Это самая надежная точка.

Я выжидательно молчал. Он не удержался:

– Это точка в самом центре промежности, между…

– В самом центре? Но…

Я с недоумением смотрел на него.

– В том то и дело, что с голым человеком справиться проще простого.

– А король-то голый! – воскликнул я.

– Вот именно, – сказал Юра, – голый всегда менее защищен, если не безоружен. Ну, а попасть лучом в промежность – это уже дело техники.

– Представляю себе, – сказал я, – здесь нужна изворотливость и изысканная сноровка… Мне казалось, что с носом все проще.

– Как раз нет. С носом я зачастую оставался «с носом». А вот в сауне или в бассейне, на безлюдном пляже… Мои подопечные любили большей частью проводить свой досуг в чем мать родила. Вот я и пользовался этой их слабостью…

Он рассказывал мне о способах убийства, как рассказывают сказку о белом бычке.

– Хотя все зависит от задачи: какая смерть тебе нужна – мгновенная или через час, или два, через сутки, или к празднику Святого Петра. В этом и есть профессионализм. Это как попасть в десятку. И совершенно не важно, это клетки мозга, сердца, кишки или крайней плоти: у каждой один и тот же геном, и ему предоставлено право решать: когда и где делать дырку в сосуде!

Мы брели по какому-то тенистому малолюдному скверу, неожиданно он остановился и засунул свой кейс между ног.

– Давай я понесу, – предложил я.

– Я сам. На-ка, примерь.

Он вдруг сдернул, как скальп, с головы свои черные с проседью кудри, оказавшиеся ничем иным как обычным париком, и протянул его мне. Я смотрел на его коротко стриженную белую голову, напоминающую матовый стеклянный плафон, едва сдерживая себя от того, чтобы не расхохотаться.

– Держи, – сказал он и расхохотался сам.

Я давно хотел задать ему свой вопрос, упрекнуть что ли:

– Но ты же убиваешь людей?

– Разве они этого не заслуживают? Люди, и только слепой этого не видит, а ты знаешь это не хуже меня: люди – это враги жизни…

Юра взял со стола зажигалку и привычным движением чиркнул по ней, сотворив маленькое чудо – сизый вьюнок.

– И ты не видишь среди них никого, кто мог бы…

– Вижу. Не слепой. Но, знаешь…

Юра пристально посмотрел мне в глаза, затем:

– Они враги всей планеты Земля, – сказал он, любуясь дрожащим пламенем. – Из-за них в этом мире все наши беды. Уже нет признаков цивилизации – вот что страшно! Они ее уничтожили. А ведь здесь только мы, люди, и среди нас я мало встречал таких, кому можно доверить продолжение рода. Неужели ты этого не видишь?

И словно в подтверждение абсолютной безнадежности добиться от людей понимания, он швырнул зажигалку на стол, чтобы пламя ее больше никогда не вспыхнуло.

– Это тебя шокирует? – спросил я.

– Меня трудно шокировать. Я умею брать нервы в кулак. Первое время было, конечно, непросто.

– Только не говори, что ты не мучился угрызениями совести!

– Я всегда готовил себя делать добро.

– И поэтому ты так жесток!

– Не более, чем племя твоих сослуживцев, умертвляющих стада экспериментальных животных ради познания какой-то надуманной истины. Чушь собачья! Нельзя познать человека через петуха или крысу, экстраполяция результатов на человека – бред сивой кобылы! Марш Мендельсона или корзина роз по-разному воспринимаются годовалым бычком и невестой. 

– Возможно, – согласился я, – но, знаешь, твое, так сказать, творчество киллера…

– Ты не поверишь, – перебил он меня, – но это такой креатив!

– Разве?

Он не ответил.

– Но люди достойны лучшей участи, – сказал я, – и отстреливать их, как бродячих собак…

Он только хмыкнул и ничего не сказал. Затем:

– Тогда живи себе и дальше в стране самодовольных уродов и деланных святош. Можешь и дальше холить и пестовать своих кретинов.

Я продолжал наступать.

– Но люди в большинстве своем добрые, и тупо отстреливать…

– Я не боюсь добрых людей, – сказал тогда Юра, – и всегда был справедливым.

Он был готов еще что-то сказать, но раздумывал. Затем все-таки произнес:

– И мне, повторяю, не нужен отстрел, как акт развлечения, как охота, мне нужна смерть как явление. Для ее изучения я отбираю людей, что похуже.

Юра сделал глубокий вдох и затем, глядя мне в глаза, на едином выдохе, чеканя каждое слово, произнес:

– Я вижу всюду заговор богачей, ищущих своей собственной выгоды под именем и предлогом – «для общего блага».

Он по-прежнему смотрел на меня гипнотизирующим взглядом змеи, в ожидании моей реакции на сказанное. Я молчал.

– Это Томас Мор. По-моему, прекрасная формула для оправдания любых телодвижений сытых и жирных, не так ли? Однажды наступил поворотный момент в моей жизни, и тогда я легко смирился…

Я его не узнавал. Таким Юра никогда не был. Каким? – спросил я себя, и ответил: бездушно жестоким! И, пожалуй, ханжой, за-одно и циником. Если ты так легко отбираешь жизни, то мораль всегда найдет себе оправдание в выборе выражений: ты не только жесток и ханжа, и циник, ты, по всей вероятности, и урод. Выродок. Да ты просто животное, овощ, существо без проблеска света в глазах. Сознавать это было ужасно. Я терялся в догадках, и уже не в состоянии был ответить себе: нужен нам такой Юра?