Лена только качает головой.

– Что? – спрашиваю я.

– Невероятно, – только и произносит она, – вы просто… Невероятно!..

Я целую ее в щеку и она умолкает.

– Да, – говорю я.

– Ты думаешь, Страшный суд уже на пороге? – спрашивает Лена.

– Прислушайся: Он уже стучит в нашу дверь. Нет, Он уже ее проломил…

Иногда приходила щемящая, ранящая чуткое сердце тревожная мысль: вдруг придется внезапно уйти, что останется? Сын, дом, дерево… Все, чем мы владеем – Архимедов рычаг с устойчивой точкой опоры – способно не только поднять Землю, но и перевернуть ее с головы на ноги, а уж материальных ценностей у нас просто немерено. Если все разделить между нами по справедливости, то хватило бы каждому на века. И можно было бы жить припеваючи в этом гнусном мире, как в раю…

– Опять коммунизм?

– Но разве в этом мое предназначение, спрашивал я себя, разве до конца реализован твой генофонд?..

Я не находил ничего, что могло бы снова усладить мое сердце. И снова взбирался на леса, окружившие со всех сторон Пирамиду, чтобы вбить еще один крепкий гвоздь. Чтобы стало еще надежнее…

– А знаешь, – сказал как-то Жора, – за все наши достижения мы с тобой достойны похвалы Бога. Нам, конечно, кинут еще по одной Нобелевке, дадут на орехи, раскричатся теперь, расхвалят, но главное признание – признание Творца.

– Мир еще не знал дважды лауреатов Нобелевской премии!

– Узнает. Важно, чтобы нас узнал Он. Признал наши усилия по поиску путей совершенствования и преодолению смерти. Это важно, это – главное. Мы показали человечеству реальный путь. Сказано было: «Я есмь путь и истина, и жизнь». Это же живая мечта Бога. Мы этот лозунг положили на научные ноты, выверили, просчитали, обосновали так, что каждый, имеющий глаза, способен увидеть, а имеющий уши – услышать: такая музыка жизни!..

– И дали миру.

– Велика сила даяния – самая великая сила из сил. Мы дали. Берите, не жалко.

– Хорошего не жалко…

– Мы вышли на тропу света, и всегда должны держаться этой дороги, – сказал Жора, – мы развенчали тьму власти и рассеяли власть тьмы. И по сути высветили Храм Счастья: вот Он, любуйтесь! Ведь что есть, на самом деле, это твое крохотно-тщедушное неуловимое счастье? 

Жора сощурил глаза, выискивая в своей светлой голове, как я полагал, формулу счастья.

– Счастье… Вот, слушай, это… непререкаемый авторитет внутренней щедрости, ее, так сказать, глубинный трансцедентализм и экзистенция, и беспримерная манифестация всех добродетелей, понимаешь меня?..

Я слушал.

– Всех до единой!

– Как это?

– Всех ста тысяч добродетелей…

– Ста тысяч?

– Да! Ста тысяч и еще одной!

– И еще одной? Какой же?

Жора даже не посмотрел в мою сторону.

– Какой, какой, – буркнул он, – серебряной и золотой. Разве не ясно?

Я пристыжено молчал.

А он, щурясь от яркого солнца, посмотрел на небо, улыбнулся и тихо добавил:

– Но мы должны всегда помнить, что вода и огонь – основное оружие Бога в борьбе с людьми. Они очищают. И если нам сужден успех… Знаешь, история онемеет, если мы с тобой… Поэтому мы должны, так сказать, pugnis et calcibus, unguibus et rostro… [62]. Мудрость в том…

Он просто оборвал мысль, не договорив. К чему это было сказано, я тогда так и не понял. Мы шли по берегу. Затем Жора стал рассматривать в бинокль океан. Куда ни глянь, прямо перед собой, направо, налево, везде одно и то же – вода, блестки, барашки… Мне так только кажется. Но при разном освещении солнца, с разных сторон и под разными углами зрения, вода разная. Другой цвет, другие блестки, другие барашки… Разные. Жора без бинокля теперь шагу ступить не мог: ему нравилось рассматривать этот мир! Хотя я уже крепко знал, что ни в каких биноклях, ни в каких микроскопах и телескопах Жора давно не нуждался. Словно жрец, предсказывающий судьбу мира по каким-то там звездам, Жора, до молекул, до атомов прозревавший часовой механизм мироздания, мог с точностью до секунды, до йоты, назвать час и минуту, когда пошатнется ось мира. Я уверен: мог! Но не называл, ерничая:

– Ты видел, – то и дело нарочито восклицал он, – ты видел!..

Ему не было никакого дела до моего вопроса (как же нам покорить Европу?).

– На, посмотри, – то и дело предлагал он, но бинокль не отрывал от глаз.

Ему нравилось приближать и увеличивать в размерах каждую деталь, каждую мелочь.

– И все же, что ты думаешь по этому поводу? – спросил я.

Теперь он рассматривал берег, белый песок атолла, на нем отдыхающие, пестрые зонтики пляжа, величественные пальмы без единого шевеления листьев… Жара (в тени около сорока по Цельсию) совсем не ощущается.

– Я уверен, – произнес он, по-прежнему не отрывая бинокля от глаз, – что Европу нужно побеждать тихо, мирно, лаской, как женщину. Она должна полюбить нас, признать, призывать и желать. Она должна таять и млеть от ощущения совершенства. А мы должны видеть каждую ее клеточку, каждый ген… Чтобы выверять ее путь. Не только Европу – мир, весь этот загнивающий мир! У нас есть только одна альтернатива – смириться, упасть на колени, преклоняться, просить, взывать, плакать, ластиться, даже лизать… Или…

– Или что? – не сдержался я.

Жора даже не повернул голову в мою сторону, лишь искоса бросил взгляд:

– Или повелевать!..

Теперь взгляд его был устремлен в бесконечность. Его кулаки были крепко сжаты, и мне показалось, что в левой руке он держит флаг (а не щит), а правая сжимает рукоятку меча.

Я подарю ему микроскоп, решил тогда я. Чтобы он рассмотрел поподробнее свое «повелевать». Чтобы подчинить мир, нужно хорошенько рассмотреть всю его подноготную, всю его требуху.

– Можно договориться об улучшении климата на земле, – сказал Жора, – но нельзя договориться с климатом. Его нужно брать за узду, за горло. Так и с этим миром.

Затем он с досадой произнес:

– И еще мы должны смириться с тем, что стареем. Это обидно…

Я впервые услышал от него такое признание. Он заметил свой возраст. Прежде Жора его просто в упор не видел. Он продолжал рассуждать.

– Европа – старая кляча, – сказал он, – навозная куча, руина… Когда-то разорив и стерев с лица земли Византию, она едва тащится по миру, с тупым простодушием крестьянки, каждый день с утра до ночи занятой изнуряющей повседневной работой. Глаза зашорены, нет мочи везти этот воз равнодушия и вялой скуки, нет перспектив. Нет, она не готова к восстанию, к революции, к вспышке гнева. И с чего бы ей гневаться? Все держится на вранье самому себе, на внутреннем противоречии. Мы же рвем себя на куски, ежедневно борясь с волчьей сутью капитализма. Бомба спрятана внутри нас. И фитиль уже разгорается… Ведь достаточно какому-нибудь остолопу встать не с той ноги… Вот уже и коллайдер слепили. Никто ведь не знает, куда его занесет. Да и вселенский кризис этот… Ты слышал? Это уже звоночек!

– Какой звоночек?

– Ты что, в самом деле, не знаешь?

Я, конечно, все знал: всемирный кризис набирал обороты. Мне хотелось услышать от Жоры прогноз, так сказать, наше завтра.

– Что именно? – спросил я, будто слышал об этом впервые.

Жора улыбнулся, мол, не разыгрывай меня, малыш. Но и от прогноза не отказался.

– Знаешь, я ждал этого, как… И этот Рим рухнул. И Рим, и Византия, и Рейх… Такой, казалось бы, надежный и устойчивый на волнах мировых бурь крейсер империи капитализма вдруг обнаружил в собственном борту пробоину. Наконец-то! Я ждал этого, как…

– Как Ленин? – не удержался я.

Жора выдержал паузу и продолжал:

– И вот… «Прокричали репродукторы беду». А иначе и быть не могло! Этот мир не мог не пасть, не рухнуть, не сдохнуть. Я же говорил! Давно сказано, что мир – это склеп. Мы прорубили дыру в его мертвой стене, чтобы оживить заживо усопших. И никому уже не удастся задраить эту дыру!

– Да, – сказал я и кивнул.

– Да, – сказал Жора, – поэтом у нас и нет другого пути – селекция совершенства! И сколько же можно ждать – октябрь кончается…