Жаль, что Юля… Нет-нет… Юля – нет.

Почему предпочтение отдавалось Ане, я так и не смог ответить.

А Иван тем временем рос, набирая вес, радуясь жизни. Это был тот случай, когда первый блин не оказался комом. Но все последующие – сыпались комьями, как горох с горы. Я не рассказываю подробно об издержках нашего производства, они ведь неизбежны как в каждом великом деле. Замечу лишь, что наша Милашка была чересчур чувствительной. Ее биополе обнаруживало всякую фальшь и отвергало любые наши ухищрения. Находиться рядом с ней с мыслями о какой-либо выгоде – значило перечеркнуть получение желаемого результата. Она легко распознавала жадничание и фарисейство, тщеславие и крохоборство, и заставить ее рожать бездуховных болванчиков, сделать частью конвейера по производству мясных натоптышей было невозможно. Программа ее работы была настроена на возрождение высокой духовности и обмануть Милашку еще никому не удавалось. Это был пропускной пункт в Пирамиду.

– В Пирамиду? В ту, что ты рисовал на салфетке?

– В настоящую. Это было Иисусово «игольное ушко», сквозь которое мог пройти только тот, чьи помыслы были наполнены теплом и светом. Возникли проблемы. Наши ребята нервничали: им не удавалось заставить Милашку работать по их указке. Сначала мы недоумевали, искали причины неудач в несовершенстве программы, в технических узлах и электронном обеспечении, пока не заметили одну закономерность. Милашка терпеть не могла Вита. Как только он появлялся в лаборатории, она не то, что барахлила, она просто шла вразнос и тотчас выключалась. Даже Жора обратил на это внимание.

– Вит, – сказал он, – почему Милаха тебя не любит?

– Вы ее ба-алуете, – сказал Вит, – всыпьте ей по за-аднице.

Я понимал, что из этого ничего не выйдет. Менять программу было нельзя и перестраивать восприимчивость Милашки к справедливости и добру, так сказать, отуплять ее к обыденной жизни, было бы верхом бессердечия и ханжества. Ведь всю жизнь мы тянулись к Свету!

– Вит, – сказал как-то Жора, – не подходи ты к ней близко, ладно? Надо проверить…

– Я вообще-то могу и уехать.

– Ты не обижайся, сказал Жора, – но она тебя недолюбливает.

– Обижаться – это удел швейцаров и горничных, – отрезал Вит без единой запинки и заикинки.

– Вит, – сказал Жора, – ты очень умен, и мы все от этого страдаем.

– Стра-адание еще никому не вредило.

– Юль, – сказал Жора, улыбнувшись, – обними Вита.

– Пф!..

Как потом оказалось, наша Милашка легко распознавала духовный разлом между нами, всю недосказанность, которая всегда существует между партнерами в деле. Отсюда – выкидыши. Все наши усилия шли коту под хвост до тех пор, пока мы не выяснили причину. Потом, конечно, все образовалось.

– А Иван? Тот Первый? Что ж, он вырос?

– Умер. Вдруг. Внезапно. Внезапно вдруг умер… Кажется, от гриппа… Или от кори. Понимаешь, издержки технологии…

– Понимаю.

– А какие мы возлагали на него надежды!

– Я понимаю…

– И тогда мы отправились с Жорой в Техас.

– В Техас?

– И еще раз прошли весь Крестный путь Христа. Мы надеялись…

– Почему не Иерусалим?

– А вскоре и в Иерусалим.

А однажды мне снова приснился Юра, мы играли с ним в теннис, он выиграл сет и сказал:

– Ты бредешь в никуда.

Но он никогда не умел правильно держать ракетку! Я точно помню, что он легко выиграл этот сет и жаждал взять реванш. На протяжении всего последующего дня я пытался разгадать тайный смысл этой фразы. Никто из живущих на Земле не знает, куда он бредет. В стаде человеческой массы мы путешествуем жалкий промежуток времени и успеть понять, куда бредет каждая овца, чрезвычайно трудно. У меня еще не было пастуха, пастыря, который указал бы мой путь, вот я и брел, дыша в затылок другим, едва успевая различать свою колею, окунув усталый взгляд в придорожную пыль. А требовалось только лишь возвести глаза к Небу. Юрой была произнесена еще какая-то фраза, но толком я ее не расслышал и, проснувшись, тотчас забыл. Что-то там было о нас, прежних, дружных, увлеченных одним делом. Что? Я силился вспомнить, но в голову лезли какие-то жалкие мысли о дружбе, единстве, преданности, совести… Какая еще совесть?! Я не помнил за собой поступков, которые бы тревожили мою совесть и пока не терзался ее угрызениями. Хотя все мы грешны. Но где границы греха? Кто может их верно отметить, отмерить? Как сказано, я жаждал реванша. Потом они снились мне всей гурьбой, каждый день, каждую ночь: Юра, Шут, Стае, Тамара, Кирилл… А однажды даже Света Ильюшина! Со своим переметочным упырем.

– Каким упырем, – спрашивает Лена, – Переметчиком что ли? Кто он, этот ваш загадочный, как я понимаю, ублюдок?

Я не отвечаю.

– Чаще всех, – продолжаю я, – почему-то Жора, хотя он был совсем рядом. И ни разу не снился Лесик. Как-то Аня пришла и сказала:

– Реет, мы все еще ждем той минуты… Ты должен…

Кажется, она впервые сказала мне «ты». Потому что во сне? 

Я вскочил, чтобы расцеловать ее, но была только ночь. Вдруг меня осенило: без моей команды, без моих ребят, с которыми я съел не один пуд научной соли, прошел Крым, Рим и медные трубы, одного взгляда которых мне было достаточно для верного выбора решений и которых я уже успел позабыть, да, я вынужден это признать, мне не обойтись. При чем тут все они? Я не знал ответа на этот вопрос, но теперь знал определенно, что нужно делать. Команда! Это великое слово в любом деле. Дух единства в каждой душе. Жорины ребята просто блестяще и безупречно делали свое дело, участвуя в решении поставленных задач, но каждый жил в своей скорлупе, как орех в мешке, у каждого были свои представления, и каждый тянул, как лебедь, рак и щука в свою сторону. Это было ясно и мы ничего с этим не могли поделать. Я пришел в чужой монастырь со своим уставом. Кто же будет все это терпеть?! До сих пор все было прекрасно и вдруг… Я всегда это знал, и все же надеялся обойтись без своих ребят, без Юры, Инны, Шута и Ксении… Без Тамары и Сони, без Ани… Даже Ушков, с которого Чехов писал своего Беликова, стал для меня теперь близким и родным. Мне его недоставало, как недостает теплых варежек в зимнюю стужу. Когда я сейчас вспоминаю об этом, мне становится не по себе. И если бы не Юля… Да-да, Юля стала моей спасительницей. Это ей я обязан тем, что…

Я, как сказано, никогда не терзался угрызениями совести, и вдруг почувствовал себя виноватым. В чем? Односложно ответить на вопрос я не мог, но не мог уже и работать. Это была пустая трата времени. Я сказал об этом Жоре.

– Не выдумывай. Нет незаменимых людей.

– Помнишь, у нас был Юра Черненко?..

– Юрка? Как же, как же! Конечно, помню! Где он сейчас?..

Если бы я мог это знать.

А Пирамида тем временем потихоньку складывалась в моей голове. Камень на камень, кирпич на кирпич… На прочный фундамент генофонда планеты крепкими и стройными, упорядоченными рядами укладывались тяжеленные глыбы раздумий и добытых научных фактов. Представление… Умозрительная модель. Как потом оказалось, Пирамиду в своей голове строил и Жора. Вскоре мы начали их сравнивать и примерять друг к дружке. Притирать, совмещать, склеивать. Так и рос день за днем наш Храм жизни. Час за часом…

Что же касается власти – тут, конечно, мы спорили. До хрипоты. Жора видел лидера этаким Александром или Цезарем, или Наполеоном, что было, в общем-то очевидно; мне же был ближе Христос. Его власть мне казалась непререкаемой и непревзойденной, власть совершенства. Потом мы пришли все-таки к консенсусу, но что было толку?

А однажды мне такое приснилось: наша Пирамида в лесах! В строительных лесах… И на них людей – как муравьев в муравейнике, видимо-невидимо, видимо-невидимо… Каждый занят своим важным неотложным делом, каждый спешит… Медленно. Со знанием дела. Строится Пирамида, растет, уже высится…

Но вот кто-то сорвался с лесов… С криком!..

Я и проснулся.