– И мы это «осталось» можем пощупать. Верно? И контролировать. Верно?

– Никаких сомнений.

Жора снова облокотился на стол и уперся в меня взглядом.

– Вот мы тебя и продадим, а? У них денег – не-ме-ря-но, – повторил он еще раз, – ты понял?

Мы помолчали. Я не знал, что ему ответить. Продлить жизнь клетки, бабочки или мышки, за это я мог бы взяться, но я не имел ни малейшего представления, как увеличить на один-единственный день жизнь человека. На час, на минуту! Он встал, я за ним, мы оделись и вышли на улицу. Арбат сиял огнями, улица уже была пуста, по проспекту шуршали на большой скорости поздние машины. Мы остановили такси и вскоре уже сидели в креслах его квартиры. В тот вечер он предложил мне участвовать в разработке способов продления жизни правящей верхушки страны.

– У меня есть один генерал, – сказал он, – ты ему понравишься.

Я – человек трезвый и сначала принял это предложение за шутку и был далек от мысли понравиться какому-то там генералу. Я понимал, что просто так к правительству никого не подпускают.

– Можно, – отшутился я, – если они захотят жить лет по сто.

– Я не шучу, – сказал Жора.

Продлевать «лишнюю» жизнь кого бы то ни было не входило в мои планы. Меня ждали мои клеточки, и я не собирался их предавать. Но предложение Жоры меня заинтриговало. Деньги на дороге ведь не валяются, а возможность заниматься любимым делом в наше время вряд ли кого может оставить равнодушным.

– Я подумаю, – сказал я.

– Ты ни в чем не будешь нуждаться.

– Я подумаю.

– Ты пойми, у тебя будет…

Я поймал себя на мысли, что Жора, никогда никого ни о чем не просивший, уговаривал меня стать его соратником в борьбе за жизнь власть имущих. Он изменился?

– Ладно, утро вечера мудренее, – согласился было я, – давай взвесим все завтра на свежую голову.

– Но как тебе удалось провернуть дельце с Нобелевской?..

– Сам не знаю.

Было за полночь.

– Ты так ничего и не придумал с этническим оружием? – неожиданно спросил он.

Я сказал, что мне было не до оружия. Он кивнул, мол, я тебя понимаю, снял телефонную трубку и набрал номер. Затем стал с кем-то говорить.

– Он у меня, – сказал он, – утром я его привезу.

Я чувствовал себя совсем разбитым.

– Завтра в десять нас ждет генерал.

– Слушай, – спросил я его в лоб, – скажи правду – зачем я тебе?

Жора ответил не сразу. Сперва он достал из тумбы стола два граненых стакана и полбутылки «Пшеничной». Затем произнес просто:

– Ты тот, кто мне нужен.

И разлил водку в стаканы. Это был его тост, и я не мог за себя не выпить.

– Понимаешь, – признался потом Жора, – мне нужно, чтобы ты прикрывал меня с тыла. И я должен быть уверен, что ты не воткнешь мне нож в спину.

По правде сказать, такое признание тешило мое самолюбие.

Я лег в постель, но меня тошнило. Я долго не мог уснуть, а утром проснуться. Генерал, дородный, толстотелый и носатый детина с желтыми жадными глазами, задал мне несколько вопросов, ответы на которые его удовлетворили.

– Между прочим, – сказал Жора, кивнув в мою сторону, – он претендент на премию Нобеля.

– На премию чего? – спросил генерал.

– Ничего, – сказал Жора.

– На Нобелевскую, что ли?

– На Бабелевскую, – сказал Жора и предложил, – выпьем?

Мы выпили по рюмке коньяку. Еще несколько фраз, которыми мы перебросились, не несли в себе никакого смысла. Потом генерал сказал, сколько я буду зарабатывать, где буду жить, и на какой машине меня будут возить.

– Ух, ты! – выпалил Жора.

И я окончательно убедился: он изменился. Москва прошлась, пробежалась-таки по его косточкам легким асфальтоукладочным катком. Мои жизненные планы генерала не интересовали, и мои клеточки, слава Богу, никому не были нужны.

– Подготовьте список всего необходимого и план ваших действий на ближайшее будущее.

Это прозвучало, как военный приказ. Мы с Жорой кивнули одновременно. Я поймал себя на мысли: а что бы сказали по поводу этого беспрекословного нашего с Жорой подчинения приказу генерала мои ребята, Юра, Тамара, Ната, Инна, Стае?.. Шут, наверное, посмеялся бы: «Реет, что с тобой приключилось?». А Маврин бы похлопал меня по плечу, мол, ну-ну, вот ты и попался. Алька бы воскликнул: «Да пошли ты этого вояку куда-подальше!». Аня? О ней я даже не вспоминал…

Окончательно я переехал в Москву только к холодной осени. Август стоял жаркий, асфальт просто плавился под ногами, потом зной ушел, а с начала октября зачастили дожди. Я притащил в Москву два огромных чемодана, набитых всякой лабораторной всячиной, без которой никакая советская лаборатория не в состоянии достичь более-менее приличных научных результатов. Голь, известно, на выдумку хитра. Мы и выдумывали. У меня не было проблем с жильем, но я жил у Жоры на даче в Баковке. Рядом была дача Фурцевой, неподалеку могила Бориса Пастернака. Мы читали самиздатовский «Доктор Живаго» и пожимали плечами: что в нем не устраивало нашу власть? Мы полдня тратили на дорогу, добираясь до места работы, работали допоздна и, если лень было ехать домой, ночевали в лаборатории. Жора, как и прежде, был влюблен в свое дело, и с этим Москва ничего поделать не могла. Ничто на свете не интересовало его больше, чем наука. Он был предан ей, как раб своему вассалу, как хозяину пес. Ни деньги, ни слава не могли похвастать, что он когда-либо обострял свой слух при звоне монет или звуках фанфар. Он боготворил свои клеточки, собственноручно с ладошки кормил их, холил и лелеял, разговаривал с ними на языке полного взаимопонимания и взаимной любви, он даже спал с ними, как спят с любимой женщиной, безраздельно деля с ними свою жизнь. «Биодатчики» стало его настольным, так сказать, словом. Чего он только не напридумал, каких только биомодулей на основе реакций отдельных клеток и фрагментов тканей, чего только не понасоздавал, чтобы вооружить себя и человечество новыми, так сказать, инструментами для тестирования степени насыщения окружающей человека среды как вредными, так и несущими ему несомненную пользу веществами и их композициями. Эти модули были его дополнительными рецепторами, обострявшими слух и зрение, нюх и вкус, повышавшими чувствительность его кожи… Одним словом, они были надежным подспорьем в оценке возможной агрессии всей той грязи, которую веками нагромождал вокруг себя человек, порабощавший природу в попытке выхолостить ее недра и не настроенный ждать от нее милостыни. Вокруг него всегда было много молодых людей, с кем он щедро делился своими знаниями, все признавали в нем вожака, женщины безрассудно влюблялись, а многие мужики даже искали у него защиты. Это выглядело странным, но так было, я помню. Однажды я стал свидетелем настоящего плача Салямона – известного исследователя раковой клетки, личная жизнь которого не удалась. Мы сидели в «Национале», он рассказывал свою жизнь, как на исповеди, Жора слушал и вдруг произнес:

– С каждым днем у нас все меньше и меньше света.

Я не смог оценить всей глубины сказанного, а Салямон воскликнул:

– Ах, как это верно сказано!..

Видимо, они уже неоднократно встречались и понимали с полуслова друг друга. Вскоре я узнал, что Салямон женился. Или уехал в свой Израиль. Или в Америку. Во всяком случае, кризис был разрешен. Я уверен, что помог этому Жора.

Лаборатория была его империей, царством. Здесь все было подчинено его воле и пропитано его духом. Везде можно было видеть его хитроумные приспособления, собственноручно изготовленные штучки: установки, модули, узлы, детали. Притом что помещение было просто набито самой современной импортной аппаратурой. Но он и ее улучшал, украшал, упрощал, совершенствовал. Здесь он спорил с матушкой-природой. Он хотел ее победить? Нет, конечно! Улучшить, усовершенствовать. У нее ведь немало изъянов, требующих, по его мнению, правок и доработок. Он спорил с Богом? Этого не знал никто. Вряд ли он мог бы на это решиться. Здесь была его империя поиска путей вечной жизни. Жора был абсолютно уверен: это ему, влюбленному в свое дело, вооруженному до зубов новейшими приборами и технологиями и знающему теперь, как это делать, ему вот-вот удастся, наконец, задвинуть куда подальше колченогую старушку с косой, если не дать ей вообще хорошенько под зад. Чтобы и дух ее выветрился. Он пока не верил в воскрешение мертвых, но победа над смертью не вызывала у него ни малейшего сомнения. И ему многие верили. Вся Москва устремлялась к Жоре.