Я молчал.

– Ты жаждешь славы…

Он поставил кружку с пивом на стол, достал из кармана зажигалку и, добыв сизый язычок пламени, как пещерный человек, стал поджаривать на нем воздушный пузырь копченого леща. Когда пузырь скуксился и почернел от копоти, Жора легонько подул на него, охлаждая, и сунув в рот, стал нежно жевать.

– Все этого хотят, – сказал он, пряча зажигалку, – но чем ты заслужил эту самую славу?

Я не нашел что ему ответить. Не желать славы, тратя на достижение великой цели лучшие годы единственной своей жизни, было бы чистым фарисейством. А в том, что цель наша велика и величественна никто из нас уже не сомневался.

Между тем, наш Михась неожиданно пропал. Как в воду канул. Но у нас еще оставались его миллионы. А с «Джокондой» мы так и не встретились, и потом кусали себе локти: упустили такую возможность!

Куда бы Жора не направлялся – это могло быть ранним утром, ночью или средь бела дня – он всегда таскал меня с собой. Я ему нужен был как зеркало, в которое он мог когда ему вздумается заглянуть, чтобы поправить удушливый узел галстука (он терпеть не мог петлю на шее!), улыбнуться или подмигнуть, мол, все в порядке, старик, а то и гневно бросить свой пронзительный взор, возмутившись какой-нибудь важной персоной. Он даже разговаривал со мной, как с зеркалом, высматривая в моих глазах, мимике и жестах объяснения и даже оправдания своим словам или действиям.

– Поехали, – говорил он, – Меликянц женится… Гульнем, а?

Я неохотно соглашался, и чем больше я находил причин, чтобы отвертеться от соблазнительных предложений, тем менее настойчив он был. Он считал насилие над свободой других огромной ошибкой, и всегда покорял собеседников правом выбора: поступай как хочешь. И при этом загадочно улыбался. Каждому хотелось знать, что скрывается за этой загадочной улыбкой, и он попадался на крючок любопытства. Попался и я.

– Подумаешь, свадьба, – сказал я.

– Там будут Ширвиндт, Гердт, Гафт …

– А Федор Шаляпин? – ехидничал я.

– Нет, – отвечал Жора, – только Федор Кобзон.

Все ему было интересно, до всего у него было дело, все он хотел успеть, он хотел объять необъятное. Но больше всего на свете он хотел победить раковую клетку, которая по-прежнему, он это твердо знал, была неподвластна его обаянию. Она не поддавалась ни на какие уловки, его загадочная улыбка не покоряла ее. Это его бесило.

– Определенно, – говорил он, – клетки – как люди. У них такие же проблемы, как у людей, та же физиология, те же страсти…

«Определенно» – это было его словцо-паразит. Когда оно слетало с его губ, он весь светился и был подернут каким-то уверенным блеском, сияя светом всего неба, и глаза его загадочно щурились. Он произносил его нараспев, заменив «О» на «А», и звучало оно очень душевно. «Апредиленно!». Это было свидетельство прекрасного расположения духа. Однажды летом, был пасмурный грибной день, Жора позвонил мне и приказал генеральским тоном: 

– Собирайся.

Это было мало на него похоже.

– Захвати с собой все, что нужно.

– Знаешь, – сказал я, – у меня сегодня…

Трубка терпеливо выслушала программу моих воскресных устремлений и затем бросила коротко:

– Это твой шанс.

Последовала пауза, я больше ни о чем не спрашивал, только ждал, когда прозвучит последнее его слово. Жора тоже молчал.

– Определенно? – спросил я.

– Можешь не сомневаться, – сказал он.

Я ясно увидел небесную синеву его глаз с характерным прищуром, улыбающиеся морщины по углам, почесывание средним пальцем левой руки спинки носа… Жора наступал. Сопротивление было бессмысленным. Власть его убеждения подчинила меня.

Через полчаса за мной приехала генеральская «Волга».

– Ты готов? – спросил Жора.

Я всегда был готов к его неожиданностям. К чему теперь?

Все эти таскания по дачам, пивным, по мальчишникам и симпозиумам не приближали ни на шаг меня к цели. Я искал во всем этом хоть какой-то смысл, объяснение происходящему, оправдание бесцельной трате драгоценного времени и не находил. Жора же находил смысл во всем: и в бессонных ночах, проведенных на какой-то загородной пирушке, и в чистке гнилой капусты (его попросили и он не отказал) на какой-то овощной базе, и в игре в теннис, которая не приносила ему побед. Он искал себя в водовороте событий, не разделяя поступки на главные и второстепенные, не ставя перед собой ни задач-минимумов, ни максимумов, не расшаркиваясь ни перед сиюминутностью, ни перед вечностью.

Он ввалился ко мне:

– Хватит дрыхнуть, поехали…

Мы приехали на дачу к Брежневу часам к десяти. Прошуршал короткий летний дождь, вскоре выглянуло солнце. Дышалось по-летнему легко, блестел на солнце асфальт, белели стволы берез…

Комендант дачи Олег Сторонов, полненький краснощекий крепыш с бегающими маленькими голубыми глазками, встретил нас подозрительно радушно.

– Кто из вас Жора? – спросил он.

Жора только кивнул и ничего не сказал.

– Я все, все про вас знаю, – торопясь проговорил комендант, – если вам удастся подздоровить шефа, за мной, ребята, не заржавеет.

Он понимал, что и его судьба теперь в наших руках. Нас раздели догола, загнали под горячий душ, затем одели в спортивные костюмы и кеды – спортсмены! Когда я спросил Жору о цели нашего приезда, он коротко бросил:

– Не знаю.

Я знал его привычку никогда преждевременно не загадывать, как развернуться события дня. Нужно просто ко всему и всегда быть готовым. Комендант нервничал, суетился. Вскоре нас сделали садовниками или охранниками, снова переодели, нарядив в зеленую с бурыми амебоподобными пятнами униформу, и указали места обитания – розарий, березовая рощица с отдельными молодыми елями и «там, около забора», на задворках дачи. Мы, новоиспеченные слуги, безропотно подчинялись. Тучки рассеялись, блестело теплое утреннее солнце. Территория дачи была безукоризненно прибрана и ухожена: кустики калины подстрижены и причесаны, гаревые дорожки выметены; казалось, что даже зеленая шелковая травка была свежевыкрашена и стволы берез свежевыбелены, а кирпичная кладка крепостной стены, пылающая огнедышащей красной шершавостью, настороженно шептала нам: «ага, попались, попались…».

– Как тебе все это? – спросил Жора, мучая сигарету своими сильными пальцами.

Мы сидели уже битых два часа на белой низкой еще влажной скамейке в величественном бесшумном рукотворном лесу, редкие стволы корабельных сосен золотом горели на солнце. Я впервые видел Жору, не осмеливающегося осквернить даже нежно-голубой струйкой сигаретного дыма эту трогательно-хрупкую прозрачную негу, в которую мы были погружены, как в музыку распускающейся сирени. О нас словно забыли. Никто не появлялся нам на глаза, ни одна дверь не скрипнула, не гавкнула ни одна собака. Нас как бы вычеркнули из жизни. О том, что жизнь продолжается напоминали лишь далекие пулеметные очереди дятла. Между тем, хотелось есть.

– И что же дальше?.. 

Этим вопросом из меня вырвалось нетерпение, которое не давало мне покоя. Известное дело – нет ничего хуже, чем ждать и догонять. К тому же, я не мог так долго бездельничать. Жора словно не слышал меня. Он достал из пачки новую сигарету и прилепил ее к нижней губе. Я не заметил, куда девалась предыдущая невыкуренная сигарета – видимо, была сунута в карман и забыта.

– Что же мы так и будем?..

– Не суетись.

Он и сам не был в восхищении от этих бессмысленных посиделок. Разумеется, ему не раз приходилось тратить время на пустяки, но, видимо, такого неприветливого отношения со стороны хозяев он до сих пор еще не знал. Это его удивляло и настораживало. Одним словом, он был не в себе. Он молчал. Почему никто не проявляет к нему интереса? Зеленая форма садовника или охранника превращала его в клоуна: эти ужасные парусиновые туфли, эти пятнистые шаровары и рубаха с воротом на две пуговицы, пластиковый ремень с желтой бляхой… Жора просто не видел себя со стороны, а я перестал быть для него зеркалом, он ни разу на меня не взглянул, и я ни разу не рассмеялся ему в глаза. Но и мой внешний вид его не веселил. В другой обстановке он отпустил бы в мой адрес пару-тройку зло-едких шуточек (Как к лицу тебе эти пятна на штанах! Или: эти ползающие по тебе амебы просто влюблены в тебя!), а тогда – молчал. Чем были заняты его мысли?