Жора остолбенело посмотрел на неё. Потом все рассмеялись.

– Как посмотрел? – спрашивает Лена.

– Ну, так, знаешь…

Было ясно, что Жоре, как и прежде, нужны были только слушатели, чтобы сформулировать, наконец, то, о чем мы так долго и неуверенно размышляли. Да, Жора искал любой повод, чтобы свести воедино все наши разрозненные и несмелые представления о сути совершенства. Это было непросто.

– Тьма власти, – говорил Жора, – легко рассеется, как только мы…

Ната не выдержала рассуждений о власти:

– С властью мы, кажется, разобрались. Дальше…

Жора не был согласен с таким утверждением. Он прекрасно осознавал, что с властью, как составной частью Пирамиды, еще долго придется поработать, чтобы эта самая власть качнулась к добру и свету. Но сейчас… Достаточно было и того, что у власти нашлись изъяны и прорехи, за которые можно было зацепиться, анализируя ее несовершенство. Это позволяло, решительно и густо презирая ее, подбирать к ней ключи управления.

Нельзя сказать, что Жора испытывал священную ненависть к властьимущим, нет, он лишь нарочито выпячивал и без того очевидное их гнилодушие и ущербность, чтобы каждый мог это видеть и тыкать пальцем: а ты кто такой? Да, он рассеивал тьму тени тех, кто выдавал свою тень за свет, по той простой формуле, что каждая тень должна знать свое место. Жора считал, что этим он увеличивал количество света. И светился сам. Сиял!..

– А принципы, – сказал он, – это я сам и моя мадам Бовари, и моя Наташа Ростова, и… Ведь твоя «Стратегия совершенствования», написанная совершенно бессердечно-академическим малоудобоваримым квадратным стилем, ничем не лучше.

– Стиль – это я, – парировал я его удар, вытащив из кармана чью-то известную фразу.

– Вот-вот, – сказал Жора, – твой стиль – это ты, а мой – я.

А мне казалось, что мы говорим на одном языке. Ведь у нас не только слова, у нас даже носки были одинаковы.

– И вообще, – заключил Жора, – de principiis non est disputandum[5], ты согласен?

Он иногда любил поставить свою, так сказать, точку над i безупречной латынью. Я кивнул: конечно, согласен!

Вот так полушутя и серьезно и были обнародованы основные принципы и правила новой жизни, по сути – стратегия совершенствования. Это был тот первичный бульон, на котором вскоре взошли первые ростки совершенства. До сих пор на земле шла игра без правил: кто во что горазд. Все жили по одному закону: «дай!». А если бы работали гены ненакопительства и абсолютного бескорыстия, гены альтруизма, то и вся феноменология жизни была бы другой – альтруистической: «на!». Всем бы всего всегда хватало. Истинный коммунизм? Пожалуй.

– Ведь мы до сих пор, – заключил Жора, – смотрим на каждого встречного как на потенциального инвестора своего кармана: а что ты, милый мой, кинешь мне в мою сумку? Сколько?! И это «сколько» определяет к этому встречному-поперечному нашу любовь. Или нелюбовь. И скажи мне, будь добр, – Жора посмотрел мне в глаза, – разве не так ты оцениваешь свое отношение ко мне, к своей Анечке, к Юрке, к Виту, к Юленьке, Танечке, Тамаре, к своему Славику или своему Сенеке?

– Я об этом не думал, – сказал я.

– Ты думаешь об этом всегда и всюду, ты просто не можешь признать этого и выразить это вслух, – заявил Жора, – ты так воспитан, и это не лучшее, что в тебе есть.

Жора улыбнулся.

– Ты думаешь об этом по тридцать шесть часов в сутки и не можешь не знать, что…

– В сутках, – перебил я его, – всего двадцать четыре часа.

– Правда?! – искренне воскликнул Жора. – А я думал… Четырежды девять – тридцать шесть…

Он задумался. Сделал, конечно, только вид, что задумался. Я, как ни силился, так и не смог объяснить, при чем тут его «четырежды девять».

– Да, ладно, – сказал он примирительно, взяв меня за рукав, – ты ни в чем не виноват. Все мы такие. Нет в нас меры. Ах, как нам не хватает меры! Est modus in rebus![6].

Оказалось, что недра гена неисчерпаемы, как и недра атома. Мы нырнули в этот сладкий омут познания с головой, и никакая соломинка нас уже спасти не могла. 

– Тебе не кажется, – спросил я однажды Жору, – что ты мечешь бисер перед свиньями?

– Даже свиньи, – ответил Жора, – могут отличить зачерствевший хлеб от дерьма. – Но, знаешь, – устало добавил он, – иногда наступает такая унылая пустота, что и жить не хочется. Но мы должны уметь разговаривать, не уставать разговаривать, нести в мир знания, знания, растолковывать, если хочешь, наставлять, навязывать, если хочешь – петь! Да, петь им нашу Пирамиду, танцевать ее, вкладывать в клювики… Собирать буковки, как зерна, в слова-караваи, чтобы этими хлебами накормить все человечество. Как Иисус накормил своих голодных овец. Ведь слова – это то, что останется в них навсегда. Строи слов! Мы должны каждый день, каждый день упражняться в щедрости. И нельзя ни на шаг уходить от своих обещаний, иначе в нас быстро разуверятся, а нет ничего хуже, чем разочарование.

С восторгом и грустью вспоминаю я наши бесконечные беседы и споры, которыми он украшал наш ученый быт, иногда дурача и смеясь над нами, но всегда заканчивая глубокомысленными рассуждениями о сути наших трат и усилий. Он, врач, вселял и напитывал нас живым оптимизмом.

Не у всех, конечно, хватало терпения выслушивать Жору. Вит, скажем, просто вставал и уходил. Какие могут быть принципы, если деньги сами текут к нам рекой, возмущался он: бери, греби, натаптывай, пересчитывай…

А Юля была в восторге!

Почему Жора ни разу не вспомнил о принципах трансмутации и Монтескье, я не знал. И – ни слова о добровольной простоте! Я спросил его: почему?..

– Потому, – сказал Жора, – что сегодня среди людей лютует самый главный принцип: homo homini lupus est[7]. Но мы победим и этого зверя! Мы его зажарим на вертеле и сожрем с кетчупом, с перчиком и горчичкой, а?!..

– Похоже, что вы, – говорит Лена, – готовы были не только волка, но и самого мамонта съесть.

– С чесночком и горчичкой.

Теперь, когда уже все известно, кажется невероятным, что Жора, точно какой-то там Нострадамус, смог так далеко заглянуть в будущее. Он и сам, вероятно, не предполагал, что держит в руках вожжи правления новой жизнью. То, о чем он говорил, не было для меня потрясением, тем не менее я испытывал чувство невероятной прозрачности, ясности наших дальнейший действий. А с ясностью приходила и уверенность в правильности выбранного нами пути. Четкая формулировка принципов позволяла нащупать под ногами твердую почву.

Я понимал, что пока он не выскажет все, что у него накопилось, пока в нашем присутствии не докажет самому себе необходимость и обоснованность следующего шага, он не остановится. И не сделает нового шага. И вот что еще мне тогда пришло в голову: Жора – пророк! Его интуиция и постоянное думание, даже, можно сказать, жизнь в проблеме, познавание ее изнутри, то, что все называют эмпатией, несомненно давали ему преимущество перед нами. Без Жоры, теперь-то я в этом уверен, нечего было и помышлять браться за выправление кривой жизни. А ведь было время, когда он (как апостол Павел) был противником строительства Пирамиды. Теперь же он яростно Ее защищал.

– Но это была лишь только модель? – спрашивает Лена.

– Да. Пока еще только модель. Но мы уже были готовы наполнять ее живой жизнью.

Стремление к совершенству стало у нас основным признаком выживания. Мода на совершенство затмила все плотские позывы. Необоримое желание духоборства влекло умы и сердца людей к свету, заставляло тянуться к Небу, задрав голову вверх и встав даже на цыпочки, ввергало в иго смирения и святости. Такое состояние души бередило лучшие умы. Такое еще никому на свете не удавалось. Такое – было возвышенным, величественным и вожделенным. И стоило дорогого.