– Sorry, – сказал он, улыбнувшись и сделал шаг в сторону, пропуская меня. Он даже не взглянул на меня, во всяком случае я не почувствовал его взгляда. Стекла очков холодно смотрели куда-то в сторону.

Его голос. Это был чужой голос. Я не мог ошибиться.

– I beg your pardon, – сказал он еще раз, и губы его дрогнули в приветственной полуулыбке.

Я нагло рассматривал его пока он выжидал, но ни один мускул не дрогнул на его лице. Оно показалось мне чужим и безликим, было в нем даже что-то неприятно-отталкивающее. Его взгляд был устремлен мимо меня. Мне ничего не оставалось, как буркнуть себе под нос свое «thank you very much» и воспользоваться его предложением пройти первому. Он не только не обратил на меня внимания, он просто не заметил меня, как не замечают шнурки на собственных туфлях или мелькающие дворники на ветровом стекле в дождливую погоду. Я был задет за живое? Да нет. Просто во мне вдруг проснулось припрятанное ворохом повседневных проблем чувство собственного достоинства. Никто так пренебрежительно еще не относился ко мне. Собственно, мне было наплевать на все эти сентиментальные штучки, меня огорчило лишь то, что и на этот раз я потерпел фиаско. Да, надо признать, интуиция стала подводить меня. Но, если следовать логике, я и не мог в этом черноволосом самоуверенном снобе обнаружить свидетеля тех давних событий, когда мы вместе делили, так сказать, и хлеб, и табак, и вино, и воду. И разве я рассчитывал на какой-то успех? Третий раз я встретил его у Стены плача. Я подумал, что это какое-то наваждение. Он стоял и смотрел на Стену, как смотрят на тигра в клетке. И только руки, точнее пальцы, сплетенные в замок над поясом, выдавали его. Два больших пальца, вращаясь, словно гнались друг за другом. Привычка – как идентификационный код. Я узнал эти руки! Такие же, как и сто лет назад длинные холеные пальцы музыканта с коротко стрижеными ногтями, с белыми полулуниями у оснований, всегда готовые прийти на помощь друг другу, настороженные, но и уверенные в себе, готовые к преодолению любых трудностей, вставших вдруг на пути хозяина… Я узнал эти руки! Я помню, как они держали хрупкую стеклянную пипетку, как вращали шары рычагов настройки электронного микроскопа… Я помню, как они брали скрипку…

Я смотрел на него со стороны, но кроме этих рук, этих пальцев ничего Юриного в нем не находил. Разве что усики, черная узкая полоска щетины. Вчера я их не видел. Или не заметил? И теперь, я отметил это про себя, не было кейса в левой руке. Мне снова захотелось броситься на него с воплем: «Ты Юрка, ты Юрка, отвечай, отвечай!». Я мог бы испортить все дело. Оставалось одно – упасть ему снова на хвост. Я не знал, как я прижму его к стенке, и единственное, что мне оставалось – уповать на Бога. Поскольку Юра не обращал на меня никакого внимания, я снова пошел за ним. Он ничем не выдавал беспокойства, бродил по улочкам и переулкам, жуя орешки, которые время от времени извлекал из кармана куртки и бросал на ходу в рот. Так продолжалось часа два. Мы даже пообедали в одном и том же кафе. Я снова видел эти руки, эти пальцы, вертящиеся как живой пропеллер, я их узнавал и все больше убеждался, что это они, те самые руки, которые я так долго искал. Я вспомнил, как когда-то меня восхитило и потрясло описание рук игроков казино в какой-то новелле Стефана Цвейга. Я перечитывал это место много раз, и с тех пор не мог уже не обращать внимания на руки людей, мужчин и женщин, стариков и детей. Как ноги – это лицо женщины, так руки – это воля и характер мужчин. Нужно только хорошо знать эти кисти, вылетающие из рукавов, как снаряды из стволов гаубиц, эти пальцы, куцые и узловатые, и длинные, и изящные, летящие в танце или свитые в крепкий кулак. Нужно уметь читать их движения, мысли. Это хорошая и надежная школа уметь различать зло и тепло, агрессию и печаль. Я прошел эту школу. Пальцы веером – это угроза, а пропеллером – беспокойство, осторожность. Прошло еще какое-то время, прежде чем мы снова оказались на безлюдной улочке, как и вчера, я шел за ним шагах в десяти, вдруг он снова пропал. Мистика! Вот он был передо мной шагах в десяти и теперь его нет. Мистика! Я остановился, прислушиваясь и осматриваясь: никого…

Вдруг пропал свет, я даже не почувствовал боли. Когда я пришел в себя, он сидел рядом на корточках и больно хлестал ладонью по моим щекам. Я попытался защититься рукой, он сказал:

– Как ты сюда попал?

Голова была ясной, светлой, но я молчал. Запиликал телефон. Он вытащил его из моего кармана и протянул мне:

– Держи.

Не могу передать, как я был рад этому «держи». Можно все в себе изменить, приукрасить, исправить, забыть, но не голос, я узнал бы этот сухой баритон среди тысяч других. «Держи». Так мог сказать только Юрка. Это нетвердое «р» и такое жужжащее, безжалостное «ж»!

– До чего же мир тесен! – произнес он и улыбнулся.

Теперь я ясно видел его, это был он – Юрка! Хитрый прищур черных глаз (я заметил даже гусиные лапки), кончик языка, облизывающий время от времени верхнюю губу, более глубокие носогубные складки… И, конечно, его ухмылка, его едва снисходительная всепрощающая и всепонимающая улыбка, я бы сказал улыбка мудреца, которая, если не отталкивала, то многим была не по вкусу. Эти крупные зубы, немного скошенный и как бы вдавленный чуточку внутрь левый резец, и эти ямочки на щеках, эти девичьи ямочки, когда он улыбался… Если бы не эти резцы, не эти клыки и премоляры, его улыбка могла бы соперничать с улыбкой Джоконды.

Я сидел и с интересом рассматривал его, да, все, теперь все выдавало в этом с виду спокойном, уверенном в себе и я бы даже сказал самодовольном супермене того, нашего Юру, абсолютно все. Я его узнавал. Он, конечно же, возмужал и немного изменил свою внешность. Что-то было в его облике незнакомое, чужое. Видимо, в том появилась потребность, но, на мой взгляд, вся эта мимикрия не была очень удачной. Если бы я стал придираться, то нашел бы тысячу зацепок. Раз уж ты стал маскироваться, раскудрил волосы, нацепил усики, изменил свой, так сказать, имидж и лоск, мог бы довериться и хорошему дантисту. Мне не очень нравилась и небрежная небритость его щек, и лунки ногтей, и т. д., и т. п., множество деталей одежды, которой наш Юра так любил щеголять. 

– Зачем ты так трахнул меня по голове? – набросился я на него. Юра улыбнулся и сказал:

– Pauvre diable…[24]. Ты не поверишь, но мне так захотелось…

– Ты же знал, что это я?

– Ты совсем не изменился, разве что рот…

– Ты что не видел, что я, что я…

– Видел. Не слепой…

И в тот же миг я уверовал: это – он!

Он смотрел на меня сквозь холодно блестевшие притемненные стекла, прочно упакованные в массивную роговую оправу и дружелюбно улыбался. Мы по-прежнему сидели рядом на холодных камнях.

– Прости, – сказал он, – прости, дорогой, но я не мог сдержать себя от такого удовольствия. Proh pudor![25].

– Ты же мог, – я пытался шутить, – убить почти дважды нобелевского лауреата.

– Proh pudor! – повторил Юра.

– А как это звучит по-японски? – спросил я и попытался улыбнуться.

– По-японски, – привычно ответил он, – это не звучит.

Секунду-другую мы улыбались, рассматривая друг друга, и молчали.

– Да сними ты свои чертовы очки! Я не вижу твоих глаз!

Я сделал движение рукой, чтобы сорвать с него очки, но он ловко перехватил мою руку.

Волосы его были растрепаны, беспорядочно курчавились в разные стороны, я заметил пряди седины. Когда-то, мы были еще так молоды, у него были прямые иссиня-черные волосы с кисточками седины на висках, придававшими ему известную взрослость. Как только тиски на моей руке ослабли, я высвободил руку и попытался встать на ноги. Он тоже встал. Мы улыбнулись друг другу.

– Ну, здравствуй, родной мой, – дружелюбно и нежно произнес он. – Ты не поверишь, но я даже не прикасался к тебе, так что никаких потерь армия нобелевских лауреатов не понесла бы.