Штормовая Непогода моя жестокая [25], не прекращайся, шуми, хлопай тентами и окнами, парусами, дверьми. Непогода моя осенняя, налетай, беспорядок чини, — в этом шуме и есть спасение от осенней густой тишины. Непогода моя душевная — от волны на волну прыжок, — пусть грозит кораблю крушение, хорошо ему и свежо. Пусть летит он, взрывая бока свои, в ледяную тугую пыль, пусть повертывается, показывая то корму, то бушприт, то киль. Если гибнут, — то всеми мачтами, всем, что песня в пути дала, разметав, как снасти, все начатые и неоконченные дела. Чтоб поморщилась гладь рябинами, чтобы путь кипел добела, непогода моя любимая, чтоб трепало вкось вымпела. Пусть грозит кораблю крушение, он осилил крутой прыжок, — непогода моя душевная, хорошо ему и свежо! О смерти
Меня застрелит белый офицер не так — так этак. Он, целясь, — не изменится в лице: он очень меток. И на суде произнесет он речь, предельно краток, что больше нечего ему беречь, что нет здесь пряток. Что женщину я у него отбил, что самой лучшей… Что сбились здесь в обнимку три судьбы, — обычный случай. Но он не скажет, заслонив глаза, что — всех красивей — она звалась пятнадцать лет назад его Россией!.. Абхазия Кавказ в стихах обхаживая, гляжусь в твои края, Советская Абхазия, красавица моя. Когда, гремя туннелями, весь пар горам раздав, совсем осатанелыми слетают поезда. И моря малахитового, тяжелый и простой, чуть гребни перекидывая, откроется простор, И входит в сердце дрожь его, и — высоту обсеяв — звезд живое крошево осыплет Туапсе, И поезд ступит бережно, подобно босяку, по краешку, по бережку, под Сочи, на Сухум, — Тогда глазам откроется, врагу не отдана, вся в зелени до пояса зарытая страна. Не древние развалины, не плющ, не виадук — одно твое название захватывает дух. Зеркалит небо синее тугую высоту. Азалии, глицинии, магнолии — в цвету. Обсвистана пернатыми на разные лады, обвешана в гранатные кровавые плоды, Врагов опутав за ноги, в ветрах затрепетав, отважной партизанкою глядишь из-за хребта. С тобой, с такой красавицей, стихам не захромать! Стремглав они бросаются в разрыв твоих громад. Они, тобой расцвечены, скользят по кручам троп — твой, шрамами иссеченный, губами тронуть лоб! Летнее письмо Напиши хоть раз ко мне такое же большое и такое ж жаркое письмо, чтоб оно топорщилось листвою и неслось по воздуху само. Чтоб шумели шелковые ветви, словно губы, спутавшись на «ты». Чтоб сияла марка на конверте желтоглазым зайцем золотым. Чтоб кололись буквы, точно иглы, растопившись в солнечном огне. Чтобы синь, которой мы достигли, взоры заволакивала мне. Чтоб потом, в нахмуренные хвои, точно ночь вошла темным-темна… Чтобы все нам чувствовалось вдвое, как вдвоем гляделось из окна. Чтоб до часа утра, до шести, нам голову откинув на руке, пахло земляникой и жасмином в каждой перечеркнутой строке. У жасмина запах свежей кожи, земляникой млеет леса страсть. Чтоб и позже — осенью погожей — нам не разойтись, не запропасть. Только знаю: как ты не напишешь… Стоит мне на месяц отойти — по-другому думаешь и дышишь, о другом ты думаешь пути. И другие дни тебе по нраву, по-другому смотришься в зрачки… И письмо про новую забаву разорву я накрест, на клочки. вернуться В бумажной книге «осенняя». (прим. верст.) |