«Как след весла, от берега ушедший…» Как след весла, от берега ушедший, Как телеграфной рокоты струны, Как птичий крик гортанный, сумасшедший, Прощающийся с нами до весны, Как радио, которых не услышат, Как дальний путь почтовых голубей, Как этот стих, что, задыхаясь, дышит, Как я — в бессонных думах о тебе. Но это все одной печали росчерк, С которой я поистине дружу, Попросишь ты: скажи еще попроще, И я еще попроще расскажу. Я говорю о мужестве разлуки, Чтобы слезам свободы не давать, Не будешь ты, заламывая руки, Белее мела, падать на кровать. Но ты, моя чудесная тревога, Взглянув на небо, скажешь иногда: Он видит ту же лунную дорогу И те же звезды, словно изо льда! Сентябрь Едва плеснет в реке плотва, Листва прошелестит едва, Как будто дальний голос твой Заговорил с листвой. И тоньше листья, чем вчера, И суше трав пучок, И стали смуглы вечера, Твоих смуглее щек. И мрак вошел в ночей кольцо Неотвратимо прост, Как будто мне закрыл лицо Весь мрак твоих волос. «Стих может заболеть…» Стих может заболеть И ржавчиной покрыться Иль потемнеть, как медь Времен Аустерлица, Иль съежиться, как мох, Чтоб Севера сиянье — Цветной переполох — Светил ему в тумане. И жаждой он томим, Зарос ли повиликой, Но он неизгоним Из наших дней великих. Он может нищим жить, Как в струпьях, в строчках рваных, Но нет ни капли лжи В его глубоких ранах. Ты можешь положить На эти раны руку — И на вопрос: «Скажи!» — Ответит он, как другу: «Я верен, как тебе, Мое любивший слово, Безжалостной судьбе Столетья золотого!» «Я люблю тебя той — без прически…» Я люблю тебя той — без прически, Без румян — перед ночи концом, В черном блеске волос твоих жестких С побледневшим и строгим лицом. Но, отняв свои руки и губы, Ты уходишь, ты вечно в пути, А ведь сердце не может на убыль, Как полночная встреча, идти. Словно сон, что случайно вспугнули, Ты уходишь, как сон, — в глубину Чужедальних мелькающих улиц, За страною меняешь страну. Я дышал тобой в сумраке рыжем, Что мучений любых горячей, В раскаленных бульварах Парижа, В синеве ленинградских ночей. В крутизне закавказских нагорий, В равнодушье московской зимы Я дышал этой сладостью горя, До которого дожили мы. Где ж еще я тебя повстречаю, Вновь увижу, как ты хороша? Из какого ты мрака, отчаясь, Улыбнешься, почти не дыша? В суету и суровость дневную, Посреди роковых новостей, Я не сетую, я не ревную, — Ты — мой хлеб в этот голод страстей. «И встанет день, как дым, стеной…»
И встанет день, как дым, стеной, Уеду я домой, Застелет [21] поезд ночь за мной Всю дымовой каймой. Но если думаешь, что ты Исчезнешь в том дыму, Что дым сотрет твои черты, Лишь дым я обниму… В заката строгого резьбе, Одной тебе верны, Твои мне скажут о тебе Норвежцы со стены. Тебя в картине на стене Найду в домах у них, И ты поднимешься ко мне Со дна стихов моих, Ты будешь странствовать со мной, И я не отрекусь, Какую б мне, как дым, волной Ни разводили грусть. Если тебе не все равно, А путь ко мне не прост, — Ты улыбнись мне хоть в окно За десять тысяч верст. Дмитрий Кедрин Тени По рельсам бежала людская тень. Ее перерезала тень трамвая. Одна прокатилась в гремящий день, Другая опять побежала — живая. Ах, как хорошо в мире у теней. В мире у людей умирают больней. Кукла Как темно в этом доме! Тут царствует грузчик багровый, Под нетрезвую руку Тебя колотивший не раз… На окне моем — кукла. От этой красотки безбровой Как тебе оторвать Васильки загоревшихся глаз? Что ж! Прильни к моим стеклам И красные пальчики высунь… Пес мой куклу изгрыз, На подстилке ее теребя. Кукле много недель, Кукла стала курносой и лысой. Но не все ли равно? Как она взволновала тебя! Лишь однажды я видел: Блистали в такой же заботе Эти синие очи, Когда у соседских ворот Говорил с тобой мальчик, Что в каменном доме напротив Красный галстучек носит, Задорные песни поет. Как темно в этом доме! Ворвись в эту нору сырую Ты, о время мое! Размечи этот нищий уют! Тут дерутся мужчины, Тут женщины тряпки воруют, Сквернословят, судачат, Юродствуют, плачут и пьют. Дорогая моя! Что же будет с тобою? Неужели И тебе между них Суждена эта горькая часть? Неужели и ты В этой доле, что смерти тяжеле, В девять — пить, В десять — врать, И в двенадцать Научишься красть? Неужели и ты Погрузишься в попойку и в драку, По намекам поймешь, Что любовь твоя — Ходкий товар, Углем вычернишь брови, Нацепишь на шею собаку, Красный зонтик возьмешь И пойдешь на Покровский бульвар? Нет, моя дорогая! Прекрасная нежность во взорах Той великой страны, Что качала твою колыбель! След труда и борьбы — На руке ее известь и порох, И под этой рукой Этой доли Бояться тебе ль? Для того ли, скажи, Чтобы в ужасе С черствою коркой Ты бежала в чулан Под хмельную отцовскую дичь, — Надрывался Дзержинский, Выкашливал легкие Горький, Десять жизней людских Отработал Владимир Ильич! И когда сквозь дремоту Опять я услышу, что начат Полуночный содом, И орет забулдыга-отец, Что валится посуда, И голос твой тоненький плачет, — О терпенье мое, Оборвешься же ты наконец! И придут комсомольцы, И пьяного грузчика свяжут, И нагрянут в чулан, Где ты дремлешь, свернувшись в калач, И оденут тебя, И возьмут твои вещи, И скажут: — Дорогая! Пойдем, Мы дадим тебе куклу. Не плачь! вернуться В бумажной книге «Заселет». (прим. верст.) |
