Мужики неожиданно выпустили Никиту и Евсея, попятились, оглядываясь. Расталкивая их, перед Бородухиным вырос Матвей Сибиряк, что высоченная сосна, в распоясанной гимнастерке, кудри копной. Он тяжело перевел дух (ребятам на ограде показалось, что они это услышали) и размахнулся. Матвей ударил Бородухина по поднятой руке, и молния погасла, шашка упала к хромовым сапожкам, звякнула, а сам Мишка огреб такую затрещину, что пошатнулся и у него свалилась крыша.

— Меня?! Индивида? — Он схватился за кобуру, расстегивая ее. — 3–за — стре — лю!!!

Ребята не успели испугаться: они сразу заметили, что в кобуре нет револьвера.

Мужики и бабы закричали, заахали, отталкивая Бородухина, и, должно быть, тоже разглядели пустую кобуру. Побежали смешки — и страшно и весело, как тут не посмеяться.

А Бородухин, царь и бог, вбирая лохматую овсяную голову в войлочные плечи, словно опасаясь, что его ударят и посильней, неслыханно жалобно засипел:

— Не имеешь права!.. Товарышшы, что он делает?.. Свобода… Я буду жаловаться начальству!

К Бородухину подскочила глебовская драчливая солдатка, очень известная ребятам смелостью, да и не им одним.

— Ты что же, пировалыцик окаянный, гнусавый, анафемское отродье, у меня тряпку отнял, а себе ворох нагреб, не унести? Кто же у тебя во дворцах пирует? Обещал… Ты один? Хва — ат!

И отвесила оплеуху справа, тотчас повторила ее слева и, не отдыхая, еще прибавила, ткнула кулаком в брыластую морду. Императора качало, он гнулся, ревел — сипел, просил народ заступиться, грозил, но за кобуру больше не хватался. Торопливо поднял фуражку и нахлобучил ее на голову покрепче.

Много замечательного, правильного нагляделись бы воспрянувшие наконец духом подсобляльщики Совета, да не вышло, не удалось нарадоваться, налюбоваться. Спас Мишку Бородухина невзначай сам же Андрейкин отец — фронтовик. Рассерженный, он сгреб Бородухина за шиворот, повернул меловым, перекошенным лицом к воротам и сильно поддал коленкой в зад.

— Катись отсюда!.. И чтоб духом твоим поганым не пахло больше. Ну!

Тут появились на усадебном дворе громыхающие дроги Минодоры, и ребята больше не видели Индивида, он пропал в дыму, точно сгорел в огне вместе с пустой кобурой, ножнами от шашки и грязными шпорами.

Яшка и Шурка слетели с ограды, кинулись к подводе.

Когда они подбежали, во дворе все переменилось. Вблизи было жутко, но не совестно.

— Жги все к черту! — кричал народ. — Пали подряд — того стоит!

И уж полетели на клумбу, поверх кучи добра, награбленного Бородухиным, стулья, диван, подушки. Мужики наперебой доставали спички.

Апраксеин бородатый Федор, присев на корточки и отвернувшись от ветра, собирался разжечь костер.

— Да вы рехнулись, братцы — товарищи! — закричал Терентий Крайнов, точно упав в толпу с неба золотой грозой, и отнял у Федора коробок со спичками.

— Тушить пожар! Всем тушить! — говорил дядя Родя, соскакивая с дрог; сильный, властный голос его услыхали ближние и дальние. — Мужики, давай, кати бочку к колодцу, волоки пожарную машину из летней кладовки, там она, помню… Хватит шестерых, остальные… топоры, багры на что? Бабы — ведрами из пруда. Становись цепочкой, живо!.. Дом, флигель отстаивать, сарай — поздно, на овин наплевать.

От этих решительных, понятных приказаний как‑то пришел в себя народ и не знал, что ему делать с добром, которое не успели покидать.

— Клади наземь! Потом разберемся, отнесем по местам. Клади, не рассусоливай, некогда! — распорядился Яшкин отец, и так просто, обыкновенно, будто речь шла о спасенном от огня. Шурка даже подумал: может, они с Яшкой ошиблись, мужики и бабы не растаскивали чужое, а спасали, верно?

Ах, если бы так, как было бы здорово! Можно бы себя поругать: не ошибайся, слепня, поклепы‑то не возводи понапрасну на людей, если не разглядел толком… Но еще помнились, не забывались горбатые от поклаж люди на проселке, в поле, и довольные, с мешками, мужики на волжском лугу, спускавшиеся с косогора к воде, к завозне Капарули, и виделась, стояла в глазах и не пропадала эта недавняя беготня с крыльца барского дома… Да все равно теперь потушат пожар и отнесут добро, которое уцелело, на место вернут, и вовсе перестанет быть стыдно, все забудется, слава богу, точно ничего никогда и не было.

Но у конюшни и скотного двора по — прежнему шумел народ, делил коров и лошадей, и туда кинулись дядя Родя с Минодорой и Матвеем Сибиряком и те сельские, что прибежали в усадьбу одновременно с подводой. И еще Шуркин батя, сидя одиноко на дрогах, темнее тучи, зачем‑то тронул вожжами и, жуя желваками, повернул подводу поперек выезда, загородив дорогу из усадьбы.

И, оказывается, не зря: тетка Апраксея хотела прошмыгнуть мимо, пряча что‑то под фартуком.

— Нехорошо, Апраксея Федотовна, — сказал укоризненно батя.

Тетка Апраксея сделала вид, что она вовсе и не собирается бежать, она заботливо ищет местечка, куда удобнее положить вынесенную из флигеля, из самого пекла, медную кастрюлю. Она положила осторожно кастрюлю на пружинный матрац, брошенный на луговину, чтобы редкая, дорогая посудина, начищенная хозяйкой до розового сияния, не испачкалась и, грехом, не помялась.

— Медная‑то она медная, кастрюлька, а сапогом наступят ненароком — поминай ее как звали, — пояснила Апраксея.

И Шуркин отец с ней согласился и тоже сделал вид, что он вовсе не говорил ничего осуждающего тетке Апраксее.

А когда чужой чернобородый мужик, схожий на барышника, в плисовых богатых штанах и в жилете, тот самый веселый дядя, что пел — кричал про гусей, попробовал, пошатываясь, протиснуться около дрог в пролом ворот вместе с новым хомутом, шлеей и седелкой, батя строго остановил его, резко бросив:

— Положи, где взял!

— Это еще что такое? — дружелюбно — весело удивился дядя. — Али завидно? Там завались сбруи, на конном дворе.

— Худо будет, — сурово сказал батя, складывая концы вожжей. — Худо будет, смотри, — повторил он с угрозой.

Чернобородый посмотрел трезво, растревоженно на батю, его увечье, на сложенные вчетверо вожжи, помолчал.

— Н — да… пожалуй, будет скверно, — согласился он. — Я тебе, милок, в дроги кину сбрую, дозволь? — ласково попросил батю. — Отнесу потом, не беспокойся… Гляди, как полыхает в самом деле. Беда! На луговину свалить? Можно и так…

Побежал к кладовке и не пошатнулся, принялся помогать тащить волоком малиновую, с никелированным самоваром посередке пожарную машину к колодцу.

Ребятам не понадобилось долго искать себе дела. Пожарная машина притягивала магнитом. Они рванули наперерез малиново — зеркальному двигавшемуся блеску, помчались самой короткой, прямой дорогой к колодцу, через сад, и, пробегая мимо ограды, не увидели за ней гнедой молоденькой кобылы, отбивавшейся от мух. Худой приметный мерин старался, вылезал из лопухов, — в телеге на груде мешков сидел чубатый, без картуза, мужик, кажется, из Крутова, и нахлестывал смурого вожжами и кнутом. Вожжи были ременные, новые, а кнут из мочала, в узлах и махрах, и Шурка с Яшкой фыркнули. Потом они сообразили, что за мешки громоздились в телеге. Надо бы остановить чубатого, крикнуть Совету, но пожарная машина уже не отпускала, виднелась совсем близехонько, и ребятам стало не до мешков.

Как скоро все переменилось вокруг, перестало быть стыдным и страшным, непонятным. Даже то, что еще творилось у скотного двора и конюшни, не столько уже пугало, сколько удивляло и просто смешило. Удивляло и смешило, как ругались, перекоряясь, глебовские и сельские, деревня с деревней, и промежду собой каждая; как дрались Ваня Дух и Андрей Шестипалый из‑за жеребца, — Ветерок оборвал узду, поскакал в рощу, а они все воевали. Ваня Дух, в крови, с оторванным напрочь левым рукавом, как есть однорукий, повалив в навоз пьяного бондаря, волтузил здоровой рукой и кричал: «Спасаешь? Я вижу, как ты его спасаешь от огня, куда ведешь, обратал!» Шестипалый, матюгаясь, вывернулся, оседлал по — ребячьи Тихонова, бил, приговаривая: «На твой двор веду, на твой… Получай жеребца! На!» Смешило и удивляло, как чья‑то мамка, сняв с головы воскресный платок, не пожалев, обмотала им трясуче, торопливо — неловко здоровенные рога — ухваты пестрой нетели, тащила ее за собой, а телка упиралась, не шла; тут подскочила другая мамка, ловчее, сильнее, отняла понравившуюся скотинину, но пеструха, не будь дура, и за ней не пошла, начала бодаться, и обе мамки, заголосив, отскочили прочь; и как Минодора, не разобравшись в спешке, хватила кулаком безвинно слонявшегося по двору Косоурова, подвернувшегося ей под горячую руку, — все, все было удивительно и понятно, и того больше — смешно. Взрослые дразнились и царапались, как маленькие ребятишки.