Смущенно — виновато, осторожно улыбаясь, Яшка глядел на него в упор, и в глазах его горел тот самый огонь, от которого у Шурки недавно вспыхивали, сыпались ответные искры. И сейчас у него заколотилось в груди, искры так и копились в глазах, чтобы посыпаться звездами. Но Шурка сдержал их, погасил. Он повторил то, что сделал Петух в усадьбе: он мрачно взглянул на синюю рубаху с перламутровыми пуговицами и постарался пошире вытаращить глаза.

Яшка поспешно поднялся за партой. Если бы Шурка подал знак, еще можно было удержать Петуха. Но Шурка стоял в дверях и знака не подавал. Петух молча полез на свое место.

Вот тут и появился Олег Двухголовый со своими буковками.

Он показывал всем желающим листочки, вырванные из тетради, обыкновенные листочки, в клеточку, на которых пишут примеры и задачи. Поразительное, просто немыслимое в этих листочках было то, что на них горели огнем красные печатные слова, будто из книги, — такие оказывались буковки аккуратные, словно вырезанные и наклеенные на бумагу. Можно было издали прочитать на листочках: «олег устинович быков», «вчера кольке сморчку набили морду», «типография о. у. быкова», «кто не верит тот дурак» и так далее. Не хватало, правда, заглавных букв, запятых, все остальное выходило на загляденье, как в настоящих книжках.

Олег уверял, что он не вырезает, не наклеивает буковки и не рисует их, а печатает какими пожелает чернилами; хвастался, что у него прорва резиновых буковок, целая — прецелая большущая коробка, и из этих буковок можно сложить какие хочешь слова, сто слов, помазать чернилами и печатать хоть на тысяче листков; что он, Олег, если захочет, может сам делать всякие книги, это ему раз плюнуть. В доказательство Двухголовый вот уже неделю как таскал каждый день из дому новые листочки с разными смешными словами, даже принимал заказы от ребят, кому что напечатать, и выполнял эти заказы, но буковок не показывал.

Шурка верил и не верил, терялся в догадках, как Олег обманывает ребят. Вражда и самолюбие не позволяли ему подходить близко к Двухголовому, издалека же все получалось, как в книгах, как у Ивана Федорова Первопечатника, а то еще и получше. Но разве могут быть резиновые буковки? Наверное, Двухголовый жулит. От него всего можно ожидать. Он любит водить за нос, разжигая любопытство, а на поверку оказывается очередной лавочницкий подвох, вроде горчицы, которой он кормил Кольку Сморчка за сахар, или что‑нибудь еще похуже, — один обман и издевательство.

Тихони клялись и божились, что обмана никакого нет, все, что говорит Олег, сущая правда, они своими глазами видели. Устин Павлыч, слышь, купил Олегу на ярмарке в городе коробищу резиновых буковок, которые печатают что душе угодно.

А ну как действительно отец купил Двухголовому такую неслыханную, невиданную игрушку? Известно — богачи! На деньги все купишь. Но тогда это, конечно, была не игрушка, а самое что ни на есть стоящее Шуркиного внимания дельце, не уступающее, пожалуй, серебряным крестикам. Одна беда — никогда этим дельцем Шурке не заняться… У него дух захватывало от зависти.

На этот раз он подошел поближе к Олегу и окончательно убедился, что слова на листочках печатные. Это еще пуще раззадорило и расстроило его. Он подумал, что Двухголовому, конечно, не напечатать книжки, не хватит терпения. А вот у него, у Шурки, терпения хватило бы. Уж он бы постарался, сам сочинил книжку и сам ее напечатал, — например, про капитана Немо. Все‑таки обидно, что подводная лодка зазря пропала в пещере Даккара. Нет, он бы, Шурка, в своей книжке вывел «Наутилус» из пещеры, покатался бы всласть под водой и, конечно, продырявил бы днище не одному германскому броненосцу.

Да, многое бы он сделал хорошее, если бы у него были резиновые буковки… Но где же они? Почему Двухголовый прячет, не показывает? Ведь не съели бы ребята их.

— Брехня, — сказал сердито Шурка, не глядя на Олега, желая хоть чем‑нибудь досадить ему. — Никаких буковок нету. Нарисовал, трепло, да еще хвастается!

— Нету буковок! Нету! — подхватили ребята. — Кабы были — давно бы показал, не утерпел.

— А вот и есть, — настаивал Двухголовый, хмурясь. — Неохота показывать… не понимаете вы в них ни крошки.

— А! Неохота? Знаем мы тебя, брехуна!

— И я могу такие буковки нарисовать. Еще покрасивше тебя, — заявил Пашка Таракан, вмешиваясь в спор. Он, как первый рисовальщик класса, мог это сказать по праву. Длинный горбатый нос его задорно светился. — Давай поспорим, нарисую почище твоего? — пристал он к Двухголовому, раздувая ноздри. — На середку пирога поспорим?.. А, трусишь! Жалко с пирогом расстаться, обжора?

— Я нарисую без всякого пирога, — сказал Шурка. — Подумаешь, невидаль — по — печатному писать! — плюнул он.

Плевок попал Двухголовому на блестящую штиблетину.

— Смотри у меня, Кишка! — пригрозил Олег.

— Смотрю. Плевок вижу, а буковок не вижу, — издевался Шурка, готовясь к драке. — Ну, подставляй другую штиблетину, я тебе ее припечатаю! Что ж с одним‑то плевком ходить… Да еще станешь хромать, форсун!

Ребята хохотали, держа явно сторону Шурки, и это придавало ему смелости.

Олег огляделся. Тихони, его дружки, попрятались, как только почуяли, что пахнет дракой и сила не на их стороне. Приходилось Двухголовому выкручиваться одному. Он засопел, торопливо сунул руку в карман пиджака.

— А это что? — спросил он, разжимая кулак.

На ладони лежали кучкой крохотные кубики, как из стиральной резинки, и на каждом была выпуклая буква.

Надо бы Шурке поддать по толстой нахальной ладони, чтобы проклятые буковки разлетелись по полу. И Шурка хотел это сделать, но вытаращенные глаза его не могли оторваться от чудесного зрелища. Он ласкал глазами буквы и сходил с ума от зависти.

Ребята присмирели, обступили Олега, разглядывая богатство лавочника. Это было почище сахара и пирога. Мальчишки не смели дотронуться до буковок, так они были хороши.

Олег, усмехаясь, торжествуя, взял один резиновый кубик и сам великодушно протянул его Шурке. Такой щедрости от Двухголового никто не ожидал.

— На, безверный! Гляди! Это что?

Пораженный добротой Олега и еще более тем, что резиновые буковки действительно существуют на свете, Шурка беспрекословно принял буковку, осторожно подержал, любуясь и разглядывая. Это была буква «о», до того красивая, что от нее нельзя оторваться. Испачканная красными чернилами, выпуклая, словно литая, буковка была маленькая, продолговатая, сверху и снизу тонкая, а с боков потолще, как бы со щечками, она походила на Катькин разинутый рот, когда Растрепа чему‑нибудь удивлялась.

Шурка сделал усилие и вернул буковку хозяину.

— Приходи ужо ко мне домой, — шепнул довольный Олег, — будем печатать книжки.

Шурка почувствовал, что ему не устоять перед соблазном. Он устоял бы, как всегда, перед сахаром, пирогом, а перед буковками ему не устоять. Сейчас он изменит Петуху и самому себе.

— Он покосился на Яшку.

Петух сидел по — прежнему за партой, листал учебник, болтал ногами и давал понять, что ему наплевать на буковки и на Шурку, наплевать, как он сейчас поступит.

У Шурки стало сухо во рту. Очень трудно было ворочать языком. Поэтому он сказал Двухголовому только одно слово:

— Приду…

Он прибежал к Олегу, не выучив уроки, ему не терпелось поскорей заняться резиновыми буковками. В три прыжка одолел он крутую, высокую лестницу и ступил на известную галерею, памятную по давним походам в лавку.

Знакомая, обитая железом дверь в лавку была распахнута настежь, потому что Устин Павлыч снял подвешенный на веревке кирпич, дверь больше не захлопывалась сама с писком и треском, как это бывало раньше. Слышно было, как Олегова мать отпускала кому‑то деготь, звенела посудой и жаловалась, что совсем торговать нечем, деготь‑то прежде под крыльцом держали, запаху в лавке меньше, а теперь поди‑ка оставь, — с бочкой упрут, да и не к чему ноне дегтю приставать, полки пустые, придется скоро закрывать лавочку, одни напрасные хлопоты.