— Да уймите их, бабы! — зарычал дед. Побормотав еще немного, — ребятишки царапались за стеной, как мыши, — дед плюнул, выругался и перестал молиться.

В знакомом окошке, уткнув расплюснутый веснушчатый нос в стекло, показывала Шурке язык Яшкина сестренка, а сам Петух сердито — капризно спрашивал мать, куда она девала ремень, не пойдет он в школу без ремня, ни за что не пойдет. Мать, кашляя, гремя заслоном глухо отвечала:

— Куда вчерась положил, там и возьми.

Шурке оставалось сунуть два пальца в рот и свистом поторопить Петуха, как он постоянно это делал раньше. Он уже прилаживал пальцы к языку, чтобы свист вышел первого сорта, как в окошке мелькнул Петушиный рассерженный гребень. Раздался громкий шлепок, Яшкина сестренка заревела, потому что ремень оказался у ней под заднюхой, на подоконнике.

Вырывая ремень, Петух нечаянно взглянул в окошко. В карих мрачных глазах его зажегся огонь, и у Шурки ответно посыпались искры. Но тут же глаза у Петуха погасли, стали круглыми — прекруглыми и еще более мрачными. Петух отвернулся. Шурка опомнился, бросился прочь от крыльца.

В школе, слоняясь по коридору, он натолкнулся на Растрепу. Она сидела на полу, в уголке, и играла с Анкой Солиной в камешки.

Их было пять, камешков, круглых, гладких, самых отборных, из Гремца. Все белые, сахарные, из кремня, а один рябой, с крапинками, похожий на яйцо трясогузки. «Ого, мои камушки! Смотри‑ка, не потеряла Растрепа, бережет», — подумал с удовольствием Шурка. На него опять нашло дурацкое забытье, словно ничего между ним и Катькой не случилось.

Катька кидала вверх рябой камешек, пока он взлетал, успевала проворно схватить рассыпанные на полу и ловила падавший. Сперва она, по правилам игры, подбирала, точно клевала камешки по одному, по два, потом один и три, наконец, смахивала все четыре вместе. Рябой камень словно задерживался в воздухе и падал в маленькие, в царапинах и синяках, Катькины лапки не раньше и не позже, именно тогда, когда там в горсти, как в гнездышке, лежали кучкой четыре белых камешка — яичка.

Дальше начинались волшебные невозможные фокусы: потряхивая косичкой, небрежно щуря зеленые глаза, Катька играла одной правой лапкой так же просто, обыкновенно, как двумя, потом играла левой, как будто сроду была левша: кидала все пять сахарных камней и ловила их на тыльную сторону ладони; пересыпала камни в воздухе, и тогда белая зимняя редкостная радуга — дуга вставала и сверкала над полом. Под конец, мурлыкая, зажмурясь, Катька проделывала вслепую все сначала, и ни один камешек не миновал ее цепких, неслышных, кошачьих лапок.

Шурка залюбовался, как играет, фокусничает Растрепа.

«Это она новое придумала… вслепую играть. Ну, здорово!» — восхитился он.

Ему самому захотелось покидать и половить сахарные камешки, хотя это было совсем не мальчишеское занятие. Ребята презирали игру в камешки, называли ее куриной, дразнили девчонок наседками, говоря, что наседки клюют, а цыплятам есть не дают, всегда озоровали над пискушами, расшвыривая камни по полу. Шурка, в общем, был с ребятами заодно, хотя украдкой поигрывал иногда в камешки, что, впрочем, не мешало ему в другой раз, подкравшись, так поддать ногой, что камни разлетались по всему коридору — не скоро найдешь и соберешь. Сейчас он был в том настроении, когда хотелось играть. Он скучал, болтался один, размышляя о Петухе, как тот глянул на него из окошка. Он сердился на свои ноги, которые посмели без спроса привести его в усадьбу. Но и в этом, конечно, виноват Яшка. Ну, погоди, Петушище, лохматая харя, проживем и без тебя и на войну убежим без тебя, что тогда будешь делать?

Ребята галдели на дворе. Идти туда не хотелось. И главное — камешки были его собственные, и Катька так ловко подбирала, клевала их, как всамделишная наседка. Она выделывала фокусы и обыгрывала толстуху Анку. Та спорила, сердилась, пыхтела, а камни сыпались у нее между пальцами, как из худого решета. Да и камни‑то у Анки были дрянные, не круглые, разного цвета, — видать, некому ей подарить настоящие, красивые камешки.

По всему этому Шурке было и жалко Анку, и приятно за Катьку. Он забыл про Петуха, у него горели руки сразиться с Растрепой. Он знал, в чем тут секрет. Камешки, конечно, камешками, от них в игре зависело многое, но надо, между прочим, еще шевелить мозгами. Секрет состоял в том, чтобы кинуть камни сильно врозь, когда нужно подбирать по одному, — так ловчее, рукам вольготнее, и, наоборот, когда предстояло хватать по три и по четыре, следовало камни кидать осторожно, чтобы они не раскатились по полу, а легли грудкой.

«Обыграю Растрепу, не впервой… Вот только вслепую у меня, пожалуй, не выйдет, — трусил он. — Тоже придумала, ровно поймать меня на этом хочет!.. А попробую и вслепую. Где наша не пропадала! — расхрабрился он, входя в азарт. — Поначалу можно зажмуриться понарошку, не грешно и подсмотреть, Растрепа не заметит», — живо сообразил Шурка.

— Давай со мной сыграем, — предложил он, подсаживаясь к Катьке. — Ну, сыграем? Я вслепую еще не пробовал. Здорово ты придумала, — болтал Шурка и тянулся к сахарным камешкам.

Катька мельком взглянула на него, спрятала камни в карман юбки.

— Убирайся, Кишка, — сказала она презрительно и отвернулась, как недавно отвернулся от окошка Петух.

Шурка все вспомнил, покраснел, но отступать было поздно, гордость не позволяла. Анка глядела на него и Катьку и ждала, что будет дальше.

— Мои камни, — напомнил Шурка.

Он сказал это миролюбиво, просто так, чтобы что‑то сказать, потому что ему было стыдно, неловко. Катька молчала.

— Мои камни, — повторил он и с тоской подумал, что не следовало ему этого говорить.

— Ну и что? — спросила, обернувшись, Катька. Она щурилась, до того ей противно было смотреть на Шурку.

У него потемнело в глазах от обиды.

— Ничего. Набери своих, а потом играй, — пробормотал он.

— Это твои камушки? — спросила обрадованно Анка. — Отними у ней, Санька! Отними камушки у бахвалки!

— И отниму.

Катька вскочила, сунула лапку в карман.

— Попробуй!

— И попробую… Давай камни! — грозно потребовал Шурка.

Его осенила дьявольская, злорадная мысль сразить Растрепу одним ударом.

— Я буду с Анкой играть, — сказал он. — Сыграем, верно, Анка?

Как он и ожидал, удар его попал в цель. Катька зашипела и попятилась, словно ей наступили на хвост. Но тут Анка чуть все не испортила.

— Я не умею, — вздохнула она простодушно.

— Подумаешь! Я тебя научу, дура, — настаивал Шурка. — Я почище Растрепы играю.

Анка подумала и согласилась.

— Отними у ней камушки, а потом будем играть. Шурка попался в сети, которые сам расставил. Отнимать камни он не собирался, он только грозил. Шурка сам не знал толком, что он хотел сделать, чтобы Катьке было больно и обидно, как ему.

Он исподлобья взглянул на Растрепу. Она не выгибала, как всегда, спину горбом, не целилась когтями. Она была беспомощная, беззащитная, как березка, которую собираются рубить топором. В зеленых, широко раскрытых глазах ее стояли слезы и ужас.

Сердце у Шурки сжалось.

— А ну ее, — пробормотал он. — Сыграем твоими камушками. Я тебе, Анка, в большую перемену еще лучше в Гремце найду, — пообещал он.

Березка дрогнула и оборотилась в кошку.

— Очень мне нужны твои камни. Кишка! — фыркнула кошка. — На! Подавись!

Катька выхватила камни из кармана и швырнула Шурке прямо в лицо. Точно град ударил его по щекам и по лбу. Он и мигнуть не успел, как когти, неизвестно откуда взявшись, прошлись по носу, царапнули так, что он зашипел почище Катьки.

Следовало дать Растрепе сдачу, на худой конец притвориться, что ничего не случилось, ему и не больно, собрать сахарные камешки и играть с Анкой.

Шурка сделал другое, непонятное: потрогал царапины на носу и побрел в класс.

Там его ожидала новость: за партой, на Шуркином месте, сидел Петух. Когда он прикатил в школу, Шурка не заметил. Да, Петух в батькиной перешитой, с перламутровыми пуговицами, синей рубахе сидел за партой на Шуркином месте, с краю от прохода, подумайте! Этого не бывало с тех пор, как они разошлись навеки.