— От вашей ревалюции — с!

— Работяга, дави их, сукиных сынов, грабителей!.. Бей наотмашь в самую маковку! — поощрили из кути со смехом и злобой.

— Иван Сергеич, а ведь ты, кажись, с красной лентой из столицы прикатил, с большим бантом? — напомнил дяденька Никита.

— Бант у него был вместо железнодорожного билета, — пояснил и не усмехнулся дядя Родя.

Мастер на все руки так и взвился, залился пуще прежнего:

— Смешно — о? А другим реветь охота — с! Да хотя бы и мне… При царе, ежели хотите знать, трудовому человеку даже очень слободно жилось, сытно. А при вашей ревалюции, Временном правительстве куска хлеба нет, одни беспорядки, митинги, запрещенья. Выдумали профсоюзы… Кому они нужны, выгодны? Горлопанам, оборванцам, как есть распоследним зимогорам — пьяницам — с. Собранья, фракции, заседанья, как у вас тут, постановленья… Кусать чего? — спрашиваю. Резалюции ваши? Бабе моей кто пошлет четвертной билет к первому числу, ну хоть красненькую?.. Профсоюз этот бумажками стены обклеил, испачкал: «Здесь на чай не берут», «Чаевые отменены», «Не оскорбляйте подачками»… Помилуйте, какие подачки, уважаемые? Где оскорбление, в чем? Одно мерси — с, покорнейше благодарим — с… Ведь каждому жрать хочется. Объедков, оглодков нынче на тарелках не остается — гости сами всю порцию слопают, да еще попросят добавки. А тут вечером, ночью закрывается ресторан, желаешь не желаешь — подай старшому, артелыцику, рублевку, не то всю трешницу, откуда хочешь возьми, подай… Я больной человек, льготник, мне новая ваша жизнь не нужна — с, вот что скажу. Осточертела за два месяца эвот как! — Он резнул себя шляпой по горлу, по жестяному, с ржавчиной воротничку, острый кадык судорожно пробежал челноком вверх — вниз. — Скажу честно — благородно, не скрою и не побоюсь: руками и ногами голосую за старую жизнь. С царем! С городовым!.. Что — с? Взашей? Пожалуйста — с! Сделайте одолжение, коли провинился, заслужил. Но по закону — с!.. А где он у вас, закон? Ах вы, раскрепостители, демакраты, освободители народа… от кошелька!

Питерщик — франт выбранился матерно, как простой деревенский мужик. Бритое лицо его позеленело, перекосилось такой лютой ненавистью, что у ребятни на лежанке и печи загулял мороз.

— Да провалитесь вы сей минутой в преисподнюю, на самое дно, к дьяволу набольшему, артельщику, главному сатане на закуску с ревалюцией вашей, партиями, слободами… Хоть бы немцы поскорей пришли в Петербург, порядки навели, вернули…

Он полез обратно в толпу, на свое место и все скулил, взвизгивал, тише, слабее, как бы задыхаясь.

Шурке померещилось, что это мужики и бабы в кути жмут, давят насмерть несогласного с ними визгуна, любителя старой жизни, совсем непохожего на настоящих питерщиков, и Шурка не чувствовал к нему жалости.

Вот как шло, ладно и неладно, это первое из первых, неслыханное и невиданное заседание Совета в переполненной Колькиной избе, в сенях и на улице, под окнами. И все мужики и бабы, кто желал, участвовали в этом удивительном сборище, не похожем на обычный сельский сход. Даже Уотину Павлычу, ненавистнику, супротивнику, позволили сказать словечко.

Быков живехонько вскочил с разбитой скамьи, она качнулась, и бондарь с приезжим оратором чуть не свалились на пол. Все опять рассмеялись. — Знамение господне!.. Держи — ись, Устин Павлыч, упадешь и не встанешь!

Олегов отец смеялся громче всех: — Чему быть, тому не миновать, что поделаешь! Его худое, обветренное лицо словно бы повеселело, новые очки блестели, он решительно выпятил грудь с красным бантом — эвон он каков, любуйтесь, не скрывается, служит революции, возьмите его за рупь двадцать!

Он называл всех оглушительно — раскатисто «гр — р–раждане!» и мягко — ласково, вкрадчиво окликал народ, как всегда, называя попросту «мужичками», «бабочками», толковал, что худого не присоветует, сами знаете. Не послушались его на митинге, может, сейчас послушаетесь, одумаетесь, пока не поздно… Ну, земелька, видать, дельце решенное. Потолкуйте все же с батюшкой, отцом Петром, и берите с богом, которая лишняя, не обрабатывается Виктором Алексеевичем Крыловым, так сказать, помещиком. Верно, зачем ей пропадать, пустовать весну, лето?.. А там, глядишь, и Учредительное собрание созовут, обещают, оно и распорядится окончательно. Дозвольте, граждане, он, Устин Павлыч, первый проголосует, коли выберете на это собрание: раздать запущенную земельку, излишки нуждающимся, по справедливой оценке. И комитет ваш, пожалуйста, он согласен, пускай работает, решает местные вопросы под руководством вышестоящих…

Дядя Родя поправил, сказав:

— Не комитет, Совет — разница! И никаких вышестоящих теперешних не признаем.

Олегов отец извинился, охотно повторил и не один раз:

— Совет, Совет, бог с ним… сам себе голова!

И пошутил, посмеялся над собой: дали под задок коленкой — больнехонько, чешется… ведь пять лет ходил в старостах. Ах, ловкачи большевики! Ежели бы вас, голубки, так‑то, хе — хе… Он понимает и не обижается, потому как в песенке поется: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног»… Дорогули мои, а роща? Попутал нечистый, кается Устин Павлыч, виноват кругом, рассудил по — старому. Вот он, грех‑то, граждане, не скоро его отряхнешь, цепляется за тебя, держит… Да ведь за рощицу уплачены денежки чистоганом, почти сполна, кто их теперь вернет? И сосняк есть сосняк, не земля, не пустует, продается по нуждишке. Зачем обижать человека, разорять, у него семья, и ему как‑то надобно жить… И революционная власть все равно не позволит, отберет у вас этот лесок, заставит вернуть, потому, бабочки, мужички, сами, поди, догадываетесь: незаконно.

— До нового министра дойду — не уступлю! — пригрозил бондарь.

— А — а, до министра дойдешь? Незаконно?., А землю у Крылова отбирать — законно? — закричал Ваня Дух, проталкиваясь к Быкову и Шестипалому, точно шла деревенская сходка, не заседание Совета, можно ругаться по своим делам. Богатый ватный пиджак его висел от жары на одном круто поднятом возмущенном плече, суконный картуз свернут, надо быть, от волнения и тесноты лаковым козырьком к уху, змеиный неподвижный взгляд черных глаз сверкал торжеством. — Ха! Акцинеры… акцинерское обчество: ты да я, да мы с тобой… Стакнулись с Мишкой Стрельцовым, волостным старшиной, хапугой, он опять у власти — бесцарская, ему все равно воровать… А кто его выбирал в нонешный комитет председателем? Да вы и назначили! Видим и без очков: рука руку моет, без мыла, а чисто… Хитришь, виляешь, к себе загребаешь! Иван Тихонов не таков, открыто говорил и говорю: не трогайте, мужики, ни земли, ни рощи, чужое — нельзя… Я за порядок. Даром? Как можно!.. Вот руку провоевал, не жду награды, а обещали инвалидов, увечных воинов землей отблагодарить за кровь, за муки. Кто? Почем я знаю, начальство обещало, говорят. Нет, я не жду спасиба и даром не отбираю чужое. За деньгу, собственную, за последнюю копейку арендую, сам пашу зябь, сам сею… Какие солдатки? Когда? Брешешь! Энтой вот одной рукой ломил всю осень до самого снегу, имею полное право сеять яровое, урожай снять. Верно? Увечного воина, бедняка, нельзя притеснять, друга, не такое время, запрещено… Правильно?

— Бедня — ак, в кошельке — стертый пятак!.. А кто на станции собирается строить мельницу? На какие шиши? Откуда они взялись, капиталы, у тебя, беднячка, увечного стрелка по собственной лапе? — взвизгнул Устин Павлыч, кидаясь на Тихонова. — С пустым карманом ставишь мельницу? Да?

— Какую мельницу? — помрачнел Ваня Дух, поправляя картуз.

— Вальцевую! Паровую, черт тебя знает, какую!.. У Мусиных, графа, локомобиль старый выглядел, сторговал. Сколько немцу Киршенбергу, управляле, сунул за пазуху?.. С рощей не вышло, не запаило, схватился молоть муку. На Гремце, водяную, ему уж мало, раздумал. Подавай меленку машинную, на станции, на всю округу… Мы, браток, все — е знаем! Кузница‑то доходов не приносит, дураков‑то нету больше молотком для тебя по наковальне стучать. И шарить ноне по мундирам некого, са — ни — тар… Да потянет ли вальцы локомобильчик, его еще чинить надо умеючи, ваше благородие, господин мельник. — Мужики, бабы в кути и в окнах колыхнулись от такой новости.