— Что‑то не видно было.

— Ну, еще бы, — хитрит Шурка. — Народу эвон сколько, а я маленький. Разве увидишь!

Сразу после обедни пришли гости. Первой прилетела сестрица Аннушка, коротконогая, постоянно говорившая нараспев, быстроглазая толстуха. Перекрестившись на образа и пропев: «С пра — аздничком, братец Миколай и сестричка Пелагея!» — она вызвалась помогать матери уставлять на столе угощение. И так рьяно принялась за дело, рыская из кухни в зало, что мать ее похвалила:

— Ай, и ловка же ты, Аннушка!

— Будешь ловкой без муже — енька — а, сестричка. Ох, тяжела — а наша вдовья до — оля! Как жив был мой Ва — анечка, не знала я забо — отушки. Царицей жила, господи!.. Уж как мой‑то Ва — анечка, бывалоче… лишний раз ступи — ить не давал…

— Запела! — проворчал отец, набивая в спальне блестящий портсигар папиросами.

— Врет? — шепотом спросил Шурка.

— Известно. Жила с братом Иваном, как кошка с собакой. Редкий день не дрались.

Из‑за Волги пришел брат матери дядя Прохор, угрюмый, черный, как вар, сапожник. Вместе с ним пришли его жена тетя Настя и взрослая дочь. Не заходя в избу, дядя Прохор сел на крыльце, свернул черными негнущимися пальцами огромную козью ножку и задымил, односложно и неохотно отвечая на вопросы. Приползла, вздыхая и охая, слепая бабушка Матрена, которой Шурка очень обрадовался. У нее, как всегда, мелко и часто тряслась седая голова, точно бабушка постоянно кому‑то кланялась. Пришли еще родственники, дальние, которых Шурка не знал и просто звал дяденьками и тетеньками, чинно поздоровались, расселись по лавкам и вступили с отцом в негромкую беседу.

Щелкая портсигаром, отец угощал дядей папиросами. Его расспрашивали о Питере, и он охотно рассказывал про свою хорошую жизнь, про большие заработки. И пуще прежнего уверовал Шурка, что отец его богатеющий человек. Сидя на скамье и болтая ногами, Шурка свысока посматривал на гостей, на их скромные, застиранные косоворотки и старомодные порыжелые кофты, без устали любуясь своей матроской и новыми башмаками.

Родственники сетовали на бескормицу, жаловались, что хлеба не родятся, коровы совсем перестали доиться, сахар и чай против прежнего в цене поднялись и керосин подорожал, а к белой муке прямо не подступишься.

Только и слышалось:

— Тяжело!

— Да, дюже плохо…

— Совсем каюк пришел.

— Хоть околевай.

Слушает Шурка эти невеселые, сопровождаемые вздохами, а порой и бранным словом разговоры, и ему становится не по себе. Точно грозовая туча надвинулась, закрыла солнце и сеет мрак на все окружающее. И в Шуркиной душе вот так же сразу потемнело, сделалось тоскливо и все перепуталось.

«Зачем они собираются умирать? — недоумевал он. — Странников, что ли, наслушались? Поехали бы к отцу в Питер и жили там, как он, припеваючи. Они, наверное, стесняются попросить батю. А он не приглашает, помалкивает… Почему?»

Шурке досадно на отца и совестно за свои новые башмаки. Он перестает болтать ногами.

— Ну, авось как‑нибудь проживем, — заключают с надеждой дяди и тети.

— А пра — а… Живы будем — сыты будем!

— Не безрукие, слава тебе…

С уважением смотрит Шурка на крупные, мозолистые ладони дядей и тетей, на их мужественные, в морщинах и коричневом загаре лица. Значит, они не умрут, это так говорят, для красного словца. И лучик света вновь проскальзывает в его душу. Спасут дядей и тетей руки, вот эти большие сильные пальцы с крепкими ногтями и въевшейся пылью. Хорошо бы отрастить людям по четыре руки — наверное, сразу бы все люди зажили богато…

Тем временем на двух сдвинутых столах стараниями сестрицы Аннушки и матери поставлены любимые всеми астраханские селедки. Они плавают в подсолнечном масле и уксусе, щедро обложенные вареной картошкой и свежим зеленым луком. Поставлены на стол тарелки с дешевой чайной колбасой, настриженной тонкими розовыми пятаками, остро пахнущими чесноком, сковорода с жареным лещом, щукой и окунями, противень с толстой ноздреватой яичницей — драченой, дымящей ароматным паром; красуются ломти поджаристого пирога с сагой и крутыми, мелко изрубленными яйцами, с рисом и малосольным судаком и прочие лакомые кушанья, что бывают на столе раз в году, в тихвинскую. Водка разлита в пузыристые графинчики с петухами на донышках. Стеклянное ожерелье рюмок окружает эту мужицкую благодать. Давно согрет ведерный самовар, чтобы вдоволь было гостям заветного китайского чая. Две сахарницы полны сластей и питерская роскошь — желтобокий лимон разрезан и разложен крохотными прозрачными дольками в стаканы и чашки. Кувшины с пивом ждут своей очереди на кухне.

Шурка считает на столах чайную посуду, потом украдкой, по пальцам, считает гостей — есть лишние чашки. Выходит, и его, вопреки правилам, посадят нынче за стол со взрослыми.

Все стараются не смотреть на стол, хотя закусить не прочь, потому, как известно, идя в гости, каждый не наедается дома, бережет живот для даровых, обильных кушаний. Изредка лишь кто‑нибудь из гостей, как бы невзначай покосившись на пахучую аппетитную еду, спросит:

— Колбаску‑то, братец, на станции покупал?

Или:

— Ну и мастерица же ты, Пелагеюшка, пироги печь! Ишь какие пышные да румяные!

На что мать, усталая от хлопот и довольная похвалой, непременно скажет:

— И полно, сваха, какая мастерица… Пригорели ноне, окаянные, не усмотрела.

Пора бы начинать пиршество, да запаздывает дядя Родя, старинный приятель отца. Вместе они когда‑то учились в школе, вместе гуляли «в молодцах» и издавна гостились, хотя и не были родственниками.

— Родион мне как брат родной, даром что чужой, — значительно говорит отец, когда заходит разговор про запаздывающего гостя. И, ущипнув себя за ус, добавляет: — Ведь он, Родька‑то, и жениться на моей Палаше хотел, только я отбил у него.

— Уж и отбил, подумаешь! — вспыхивает и почему‑то сердится мать. Будет тебе молоть!

— Ой ли? — посмеивается отец, дразня мать. — А таки не пошла за него замуж?

— Не захотела и не пошла!

— Вот то‑то и оно, — самодовольно заключает отец. — Не пошла, потому что я посватался… Стало, отбил тебя у Родиона.

Но вот и дядя Родя пришел со своей маленькой, веснушчатой, молчаливой женой и Яшкой.

Не успел дядя Родя поздороваться с гостями, как пристал к Шурке:

— А ну, покажь, покажь свое оружье!.. Яков мне все уши прожужжал. Много зайцев настрелял?

Он берет пугач в свою огромную руку, страшно хмурится и, скосив веселые серые глаза, близко наклонившись, целится в Шурку.

— Жизнь али смерть?

Мягкая русая борода дяди Роди щекочет Шурке шею, он валится на скамью, брыкая ногами. Дядя Родя урчит и возится с ним, как маленький.

— Смерть либо кошелек? Говори!

— Ко — ше — лек!.. — пищит и хохочет Шурка. — Дядя Родя, он пробками стреляет, с огнем!

— Пробками? А вот и мы сейчас стрельнем пробками, — подмигивает он, взглянув на графинчики. — Распатроним питерщика, скажем, на красненькую.

— Милости просим, милости просим, — радушно приглашает отец гостей за стол и отводит дяде Роде самое почетное место — в красном углу, под образами.

— Я с краешку, поближе к пирогам, — отшучивается дядя Родя и, не крестясь, согнув лошадиную спину, садится к окну, занимая пол — лавки.

— По маленькой… для аппетита, — командует отец.

Он священнодействует, разливая водку по рюмкам. Ни единой капельки вина не попадает на клеенку. Полные до краев рюмки медленно шествуют по столу к каждому гостю.

— Ну, с праздником… с приятной встречей… С приездом тебя, братец Миколай, сестричка Пелагея, со свиданьицем… Дай господь бог здоровья и благополучия! — оживленно говорят родственники и тянутся через стол к отцу и матери чокаться.

Звон стоит, словно на колокольне.

Дядя Родя двумя пальцами, как пушинку, поднимает свою рюмку.

— На шампанское не наколотил еще? — спрашивает он отца, усмехаясь.