И вдруг на третьей неделе поста, когда Шурка с ребятами возвращался из школы, случилось необыкновенное и, наверное, хорошее: они увидели диковинную тройку. В громе колокольцев и бубенцов мчала она от станции по шоссейке, по выбеленному морозами снегу, и сзади ковровых дорогих саней, набитых солдатами, развевался по ветру большущий красный флаг, горел и светил, как Данилино сердце. Лошади показались ребятам знакомыми: — коренник косматый, гнедой, пристяжные разномастные, поджарые, и дуга расписная, высокая, и колокольцы и бубенцы звонкне — презвонкие, известные. Но ямщика с форсистыми новыми голицами на тройке что‑то не видать, правит лошадьми солдат в серой шинели и курчавой папахе, с красным бантом на груди, точь — в–точь таким, как на гитаре Татьяны Петровны.

Тройка не остановилась у Косоурова водопоя, промчалась мимо ребят, обдав их снежной пылью и жаром загнанных коней. И тут ребята заметили, что ямщик — рябой, тот самый, что привозил в школу сердитого инспектора в медвежьем тулупе, сидит в ногах своих седоков, на ружьях, сваленных грудой, и жадно разговаривает с солдатами. Он хлопает их по коленям своими форсистыми голицами, чего‑то переспрашивает, пытает и раскатисто смеется.

А тройка гремела и гремела на все село редкостными колокольцами и бубенцами, красное полотнище сзади саней так и рвалось, треща, хлопая от ветра, от быстрой езды.

На улицу выскочили, конечно, любопытные бабы, девки, выглянули которые и мужики, управлявшиеся с хозяйскими делами поблизости по дворам.

— Ура — а–а! — закричали солдаты, заметив народ, замахали руками, папахами. — Сло — бо — о–ода — а… Ур — ра — а–а!

Никто ничего не понял. Только дяденька Никита Аладьин, узнав о тройке с солдатами и красном флаге, прослышав, что солдаты кричали «ура», бросил дела по дому, живо выволок из‑под навеса санки полегче, плетенные корзинкой, на железном ходу, заложил в санки старого хромого мерина и погнал его, как мог, изо всех сил на станцию.

К вечеру в селе стало известно: в Питере революция, прогнали царя…

Москва, изд — во «Советский писатель», 1967 год

Окончанием третьей книги является повесть Василия Смирнова «Весной семнадцатого».

«Весной семнадцатого»

В классе на подоконнике давно радовали душу ветки тополя в Аграфениной кринке с водой, глянцевитые, как бы в масле, крупные, невесть когда отросшие листья горели неугасимо день — деньской живым зеленым огнем, а на дворе стужа убывала вроде мало. По утрам ребятня бегала в школу волжским полем, напрямки, по насту, точно по белому железу. Матово — чешуйчатый надоевший снег не проваливался, держал горластую ораву без лыж, и только крякал от тяжести и словно бы гнулся под ногами. В морозном чистом небе, высоко — высоко, выше самого солнышка, кувыркались и плавали орлами черные вороны, и все парами. Густо, дивно синели по оврагу и Гремцу сугробы. До слез ослеплял блеск снега и солнца. «Красно, да не милостиво, — говорили мамки, — холоду‑то, кажись, не будет конца».

Но возвращаться после уроков приходилось уже проселком, потому что наста в заполдни как и не бывало. Снег радостно таял, голубой, рассыпчатый, и зимняя, золотая от навоза и света вода весело проступала по ухабам и рытвинам, того и гляди, замочишь валенки. Под каждой сосулей можно было напиться досыта: такая разыгрывалась под застрехами, на красной стороне, капель, и думалось об одних скворечнях. У добрых, заботливых людей они к сретенью готовы, новехонькие, долбленые, как есть дуплянки, и сколоченные из досок, крытые берестой, с круглыми оконцами и прибитыми под ними сухими рогульками, деревяшками — подоконничками, чтобы было где вольготно посидеть, попеть ранним гостям, — ну хоть сегодня развешивай домушки по липам и березам повыше. А вот у некоторых лодырей и старые скворечни не сняты и не вычищены, — все недосуг, лень да сборы. Пронадеется Шурка на батины глиняные дворцы попусту, прозевает скворцов, и выйдет у него новоселье для проклятущих воробьев, не иначе. Опоздаешь, так и синиц не заманишь, — это давно известно.

К ночи окрест все опять скоро и крепко застывало, лиловое, великопостное, и подводы на проселке разъезжались запросто по насту, будто по шоссейке. Не раз и не два принимался часами валить густыми хлопьями снег, как в декабре… Нет, если напомнить бате про обещанные скворечники — горшки, поклянчить хорошенько, можно не опоздать.

В церковной роще, у школы, в погожий денек прямые стволы сосен еще белели с севера мохнатым инеем, а с юга, в большую перемену, сияли начищенной медью, что самовары высоченные. У корней протаивали темные воронки, ребята находили в них ползающих по снегу и сырому мху жучков и разных букарах. Громче барабанил в елках дятел, безумолчно свистели, переговаривались на полянах, по кустам какие‑то верткие голосистые пичужки. Однажды на глазах ребятни оторвался сам по себе от сосновой пригретой коры порядочный рыжий кусочек и полетел. Все так и ахнули: крапивница! Бабочка порхала над грязным снегом, часто отдыхая на вытаявших сухих веточках и иголках, точно набираясь сил, и, когда Сморчок Колька хотел накрыть ее шапкой, не далась, взвилась туго, винтом, вверх и пропала в синеве, в вершинах сосен. Скоро Яшка Петух, шляясь у себя в усадьбе, выкопал ненароком в барской березовой роще валенком из‑под снега и прошлогодней листвы длинноногую, в волосьях, какую‑то очнувшуюся бледно — зеленую былинку с розоватым порядочным бутоном, принес в школу. Григорий Евгеньевич, учитель, оживясь, сказал, что это медуница, ранний цветок, нуте — с, смотрите, бутон‑то совсем готов распуститься, под снегом вырос, а, каково?!

Дни прибывали, все вокруг неуловимо менялось. В ручье, у капустника, в талых, осевших сугробах, высвободила свои блестяще — коричневые, гнуткие плечи верба, и по ним, по плечам — сучьям, разбежались крохотные, пушисто — серые, с серебринкой мышата. Ну, это не больно удивительно, все видывали, знают, и на осинах завелись такие же серебристые зверьки. А вот Катька Растрепа, глазастая, высмотрела первая на березовых никлых ветках, на самых — самых их кончиках эдакие рожки — по одному и по два, на которые никто прежде не обращал внимания. Ребята думали: прошлогодние уцелели сережки. Достали, посмотрели — оказалось: росли новые, красноватые, уймища росла молодых сережек, а ведь деревья еще стояли чуть не по пазухи в снегу. Сучья, ветки стали казаться издали красными, будто березы застыдились от радости, какие они, глядите, красивые, и покраснели. Пожалуй, скоро можно будет добывать и пить ледяной березовый сок, сахарный и такой прозрачный, что не поймешь полный ковшик держишь или нет в нем ни глоточка, не натекло, не накапало за ночь, пустая посудина в руке. Нет, ковшик полнехонький! И бутылка полнехонькая, а тоже будто пустая, до того чистый сок. Пей, захлебывайся из ковшика, из горлышка бутылки, как нравится, лакомись, пока скулы от сладкого холода не сведет на сторону и не заломит в висках. Скоро, скоро!

Вон уж на гумнах, под навесами риг и амбаров осторожно, с перерывами, как бы с оглядкой, чтобы кто грехом не осмеял, застучали нетерпеливые мужичьи топоры, зашаркали рубанки, выстругивая планки для борон, оси для телег. Громкой скороговоркой принялись болтать, булькать, перекликаясь между собой в канавах, под сугробами, невидимые ручьишки — говоруны. Бабы схватились наперегонки расстилать по утреннему насту холсты. В Шуркиной избе, в так называемой «зале», где нельзя как следует повернуться, отодвинули в угол обеденный стол, а на его место, под окошко, установили дубовые «кросна» (мамкино приданое), натянули пряжу, и мамка день — ночь гремела «бердами», челноком, ткала, торопилась, парила готовые холсты с золой в печи, в батиной большой корчаге. Шурка с охоткой помогал таскать на речку тканину, свернутую на коромысле калачами, еще горячую. Мать полоскала холсты в проруби, потом расстилала на гумне по насту и не боялась пропажи, оставляла свое богатство на ночь, чтобы не только снег и солнце, но и мороз белил тонкую льняную новину, годную на рубахи и полотенца.