Не помня себя, схватил он из‑под валенок ледяшку и запустил ее в долговязого, особенно ненавистного ему австрияка, который, оскалив зубы, копался в чужом кисете.

Ледяшка ударила пленного по руке, махорка просыпалась на снег. Долговязый австриец оглянулся и, жалко улыбаясь истрескавшимися до крови обмороженными губами, погрозил Шурке грязным пальцем. Присев на корточки, он стал собирать махорку по крупинке. Шурка поспешно отвернулся.

— Ну, ну, хватит орать без толку, — громко, раздраженно говорил бабам конвойный в черном полушубке. — Обогрели бы лучше да покормили. Второй день голодные… Чья очередь подводы давать? Кто тут староста, десятский?.. Эй, тетка, куда когти нацелила? Сердце‑то у тебя есть?! — закричал он сердито на Марью Бубенец, которая, подскочив к ближней подводе, тащила за ногу австрийца из соломы.

— Своими рученьками задушу! И греха не будет… своими рученьками! — визжала и плакала она, для чего‑то срывая с себя вязаную шаль.

Простоволосая, в распахнутой шубе, Марья ревела, царапалась, отбиваясь от конвойного, и все тащила за желтый башмак пленного.

— Так его!.. Хватай за обе ножищи… так! — кричали бабы, и некоторые подсобляли Марье.

Шурка сунулся поближе.

В розвальнях, в овсяной соломе, лицом вниз лежал маленький толстый австриец, завернутый в голубую мятую шинель, как в одеяло. Он сучил короткими ногами, хватался негнущимися чернильными пальцами за солому, за веревочные переплеты саней. Марья сорвала один башмак и тащила пленного за портянку.

Австриец не удержался в розвальнях, съехал вместе с соломой на снег. Он застонал, повернулся на спину, и все увидели его бледное, опухшее, бородатое лицо и копну светлых волос. Бабы замолчали, отступили, во все глаза глядя на пленного.

Одна Марья, злобно жмурясь, с воем тянула красные скрюченные пальцы к синей тонкой шее австрийца.

— Господи! — услышал Шурка изумленный шепот своей матери. — Господи, Марья… да ты посмотри‑ка на него… Ну, чисто твой мужик!

Марья уронила руки, замерла над пленным, ахнула и повалилась.

Шурка глядел и не мог поверить: на снегу возле Марьи действительно лежал человек, прямо‑таки вылитый Саша Пупа. Этот человек плакал и, широко раскрыв рот, хлебая воздух, с трудом выговаривал что‑то похожее по — русски:

— Хли — ба… хли — и–ба!

Шурка кинулся прочь, к своей избе…

Он вернулся скоро. Бабы разводили пленпых по избам греться. Марья Бубенец, в клетчатой кофте, простоволосая, в слезах, вела закутанного в шубу и шаль маленького толстого австрийца.

— Ка — ра — шо, мадам… Данке, данке! Си — па — си — ба, фрау… — слабо лепетал пленный, опираясь на ее плечо и еле переставляя ноги в желтых башмаках с распустившимися портянками, которые волочились за ним по дороге.

Солнце зашло, и все кругом стало обыкновенным, зимним, сумеречным. В темных, тихих избах зажигали огни. Белел примятый на шоссейке снег. Фыркали озябшие лошади.

Шурка отыскал долговязого австрийца, не глядя сунул ему в руку ломоть хлеба и убежал…

Вот о чем было написано в Шуркиной тетради. Но про ледяшку и хлеб он утаил. Почему‑то ему стыдно было об этом вспоминать.

Григорий Евгеньевич дочитал сочинение и сморкался в носовой платок. Некоторые девчонки, уткнувшись в парты, всхлипывали. Молча, опустив головы, сидели мальчишки. Пашка Таракан с ожесточением строгал ножом парту.

Шурка зажал ладонями горячие щеки и старался ни на кого не смотреть.

Все‑таки на этот раз не успели решить, чье сочинение лучше. В коридоре раздался звонок, скрипнула дверь, в щель просунулось заплаканное, улыбающееся лицо горбатой Аграфены.

— Андрейка… Сибиряк! — закричала Аграфена на весь класс. — Беги скорей, родимый, твой отец с войны на побывку, пришел… у крыльца дожидается!

Когда ребята, теснясь, выскочили на школьное крыльцо, Андрейка уже летал по воздуху.

— Папка, убьюсь… да папка же! — вопил и хохотал он.

— Небось не убьешься, не на войне… парнище ты мой, не убьешься, — бормотал Матвей Сибиряк, высоченный, зеленый, как сосна. Он подбрасывал Андрейку на своих больших, словно ветви, сильных руках. — Вот оно, брат, как. И не чаял, а вышло… Дай, думаю, зайду в школу… Прямо, брат, из госпиталя. Со станции. На денек… У — ух, держись, парнище, на облако закину!

Он подбросил раскрасневшегося, горластого Андрейку выше головы, поймал, поставил на ноги и выпрямился. И тут ребята заметили на широкой зеленой груди Матвея белый крестик на оранжево — черной полосатой ленточке.

Шурка с Яшкой многозначительно переглянулись. Им давно и хорошо было известно, что означает этот крестик.

С трепетом и благоговением уставились они на Матвея Сибиряка, свалившегося словно с неба. Впору бы «ура» кричать. Подумать только — был дядя Матвей плотником, самым что ни на есть смирным мужиком в деревне, а теперь, гляди‑ка, — георгиевский кавалер. Эх, поди, натесал и настрогал он там, на позиции, немцев, как бревен, целую грудищу! Вот бы послушать дяденьку Матвея про войну. Он, правда, скуп был прежде на слова. Да, видать, и тут переменился, ишь как разговаривает с Андрейкой на радостях. Попросить — о войне расскажет.

Все это мигом было передано Яшкой и Шуркой на ухо соседям, которые и сами догадывались кое о чем. Мальчишки и девчонки запрудили школьное крыльцо, толкались и щипались, чтобы стать поближе к Андрейкиному отцу — герою. В одну минуту все было высмотрено ребятами: и бурая, выгоревшая, с кокардой, фуражка, сбитая на стриженый затылок; и новенькие тугие малиновые погоны с таинственными цифрами; и зеленая, чисто выстиранная гимнастерка, подпоясанная ремнем с медной, украшенной орлом бляхой; и такого же цвета, как гимнастерка, штаны, вобранные в старые, с заплатами и потрескавшимися голенищами, сапоги; и валявшаяся на траве котомка, должно быть совсем пустая, и свернутая хомутом серая шинель.

Ребята жадно искали на лице Матвея рубцов от сабельных ударов и пулевых ран. У героев, как пишут в книжках, всегда живого места нет, все лицо исполосовано. Однако на желтом, худом лице Матвея даже рябин стало заметно меньше, одна борода разрослась, — и ребята не знали, как объяснить такое недоразумение.

Но крест на груди сверкал настоящим серебром, полосатая ленточка горела рыжими язычками пламени, и оставалось думать, что рубцы от ран у Матвея под рубахой, потому их не видать.

Андрейка держался за отцову зеленую гимнастерку, и всем ребятам было завидно. Хорошо бы подержаться за батькину рубаху, повозыкаться вот так по воздуху на веселых сильных тятькиных руках, как на качелях.

Матвей, точно догадавшись, шагнул к крыльцу и расставил широко руки.

— А ну, чья очередь?

Но все, робея, попятились, прячась друг за дружку, хотя и сказали хором, как учил Григорий Евгеньевич, не очень, правда, дружно:

— Здра — авствуйте!

— Молодцы! — похвалил дядя Матвей, улыбаясь во всю бороду.

Он сказал это точь — в–точь, как говорит генерал солдатам, поздравляя с победой. Ребятам очень понравилось, они осмелели, обступили Андрейкиного отца и наверняка повоэыкались бы на его руках, да тут подошел учитель.

— Как там… на фронте? — виновато спросил он, стеснительно здороваясь.

Матвей не ответил, только махнул рукой. Григорий Евгеньевич сконфузился еще больше.

— Ты иди домой, — растерянно сказал он Андрейке. — Иди с отцом. Такое дело… иди!

Андрейка потянул отца за рубаху, заторопился, даже забыл про холщовую свою сумку с задачником и грифельной доской. Пришлось Катьке бежать в класс, а потом догонять Андрейку.

Вся школа, высыпав на лужайку, за палисад, смотрела вслед Андрейке, как уходил он домой, держась за руку отца. Горбунья Аграфена, загородясь от солнца сухой ладонью, мелко и часто крестилась.

— Царица матушка небесная, вороти мужиков до единого… пожалей малых детушек, не оставь сиротинушками! — приговаривала она нараспев, будто причитала по мужу, и слезы текли по ее темным щекам.