— Да ведь вот оратор этот, из уезда, говорил о земле, — уважительно заметил батя. — Как бы хорошо… Много сулил, ежели подождать. Не послушались!

— Эсера? И правильно сделали, что не послушались, — непреклонно отозвался дядя Родя. — Встречался я в Питере на митингах с эсерами, доводилось. Как зачал с костылем бродить, ни одного собрания не пропускал. Вычитаю из газетки, где сегодня митинг, и иду… Самую «бабушку революции» слушал, Брешко — Брешковскую… Брехать они все мастера, что эсеры, что меньшевики. На словах — политики, за нас, а на деле, как поглядишь… Ровно боятся народа, шарахаются от него.

— Нам политика ни к чему, — не уступил и тут отец. — Нам бы земли…

— Чья власть, того и земля. Вот тебе и политика. Нет, без нее нам никак не обойтись, без нашей большевистской политики… Да ты сам, Николай Александрыч, первый политик и есть. Эвон как сражался сегодня на сходе у школы! Не зря выбрали тебя в Совет, отличили от других, не зря! — значительно, весело сказал Яшкин отец. У него поднялись надбровные дуги и где‑то в русых курчавинках бороды дрогнули уголки больших, упрямых и добрых губ.

У Шуркиного отца тоже что‑то дрогнуло в глазах, мелькнуло под усами.

Они, батя и дядя Родя, поглядев друг на друга, усмехнулись, помолчали.

— Двадцать семь десятин наобещал, сама слышала, — припомнила Шуркина мамка снова про оратора. — Легко сказать — двадцать семь!

А тетя Клавдия, смеясь, добавила:

— С четвертью! За его языком не поспеешь босиком…

И раскашлялась, не могла отдышаться, зажала рот обеими руками. Ни на кого не глядя, как бы стыдясь, осторожно поднялась и полезла тихонько прочь. Шуркина мамка тревожно кинулась к ней.

— Ни… чего, прой… дет, — трудно выговорила сквозь кашель Яшкина мать, доставая носовой платок. Сплюнула и поспешно скомкала платок.

Как она ни отказывалась, мамка повела ее за переборку на кровать. Дядя Родя бросился на кухню за водой и столкнулся с Минодорой.

Без коска, растрепанная, босая, с кнутом, Минодора влетела из сеней:

— Усадьба горит!.. Мишка Бородухин поджег… Грабят!!!

— Так я и знал! — жалобно воскликнул Шуркин батя и с размаху перенес себя на руках со скамьи на пол.

Яшка и Шурка выскочили из‑за стола. Только маленькие продолжали сидеть за молоком, растерянные, с пустыми ложками.

Все толпились в спальне и не знали, что делать. Дядя Родя сидел на краю кровати с ковшиком, тетя Клавдия отталкивала его руку, вода лилась на пикейное покрывало. Лежа на спине высоко, на взбитых мамкой подушках, тетя Клавдия, жмурясь, стиснула зубы, чтобы не раскрывать рта, не кашлять, и все‑таки кашляла грудью и глотала горлом, не разжимая губ.

— Господи, не вовремя‑то как все! — вырвалось в отчаянии у Минодоры. — Я уж и лошадь запрягла, пригнала, — созналась она. — Никита Петрович с Евсеем побежали полем… С ружьем! — И замолчала, заплакала, глядя на мучения тети Клавдии.

Тетя Клавдия раскрыла глаза, взглянула на мужа и с невозможным усилием подавила кашель.

— Не дай бог, и мы погорим… Поезжай, — внятно сказала она.

— Места на дрогах всем хватит, — заикнулась Минодора.

Но тут вмешалась Шуркина мамка.

— Нельзя, растрясет! — запретила она. — Людская‑то в стороне, уцелеет, бог милостив. — И решительно распорядилась: — Поезжайте одни. Мы с Клавой потихонечку дойдем. Вот она отлежится чуток и… Провожу, посижу. А нет, так и у нас переночует с Тонюшкой… Да скорей, отец, Родион Семенович, сгорит усадьба, все растащат!.. Что же это такое, как можно?!

Черная туча дыма поднималась над березовой рощей. Туча эта росла, заслоняя купола церкви, колокольню, весь край вечернего тихого неба. А как выскочили Шурка с Яшкой за гумно, в волжское поле, на знакомую глобку, стал виден и пожар за рощей, там, где находились каменный дом с башенкой и деревянные постройки. Вспышки огня пробегали молниями в просветах берез. И, точно в грозу, сухо треснул, ударил совсем рядом гром, не то выстрел. Ребята от неожиданности остановились и тут же прибавили бега

За Гремцом, по проселку, гналась в усадьбу Минодора, стоя в дрогах, нахлестывая кнутом и вожжами лошадь. Тряслись, подскакивая, дядя Родя и Шуркин отец, и видно было, как они цеплялись за боковины дрог, чтобы не упасть. Кто‑то из сельских мужиков и баб с топорами, ведрами, пожарными баграми бежал вслед за подводой. А встречь из усадьбы торопился народ с какими‑то узлами, мешками, и все казались горбатыми. Завидев подводу, признав, должно быть, кто в ней сидит и почему, люди обходили дроги стороной, стараясь держаться подальше от проселка.

Подвода не останавливалась, дядя Родя кричал что‑то встречным, показывая знаками, чтобы кидали ноши, требуя поворачивать обратно. Минодора грозила кнутом, даже огрела им подвернувшуюся, зазевавшуюся чью‑то тетку. Та свалилась на узел и не охнула, вскочила и понеслась с поклажей шибче.

Обратно, в усадьбу, никто не поворачивал, узлов и мешков не бросал. А кто и делал это, так понарошку, для отвода глаз, пока дроги и сельский народ были близко. Затем, прихватив кинутое добро, еще старательней пускался лететь своей дорогой. Иные сворачивали на шоссейку загодя, не добежав до села, спешили по‑за гумнами выбраться ближе к себе домой, в Глебово, Крутово, Хохловку.

Яшка и Шурка «поддали пару», помчались ветром, как на машине по чугунке. Их забыли пригласить на дроги, торопились. А попроситься ребята постеснялись, — глядите, какие совестливые, хотя парни вовсе не посторонние, совсем наоборот и даже еще больше. Конечно, говоря по правде, совесть тут была лишняя: просто ребята скатились с крыльца и сразу пустились бежать, их и не окликнули, не посадили на подводу. Но придуманное объяснение вполне устраивало. На своих двоих скорее окажешься в усадьбе. Подводе надобно по мостику переезжать ручей возле церкви, а им не надо, и полем, глобкой, до рощи ближе.

Стучало и замирало сердце, нечем дышать, но нельзя передохнуть, такое, видать, происходило впереди, не поверишь. И что им, помощникам, сейчас там делать, неизвестно.

По оврагу, низиной, попалась Катерина Барабанова. Они услышали ее издали, прежде чем разглядели. Катерина громко разговаривала, хотя поблизости как будто никого не было.

Что такое? С кем разговаривает?

Ребята бежали навстречу, прислушиваясь, приглядываясь, и разобрались не сразу.

В праздничной кофте, а юбка подоткнута по — будничному, как на работе, худая, долговязая и безликая — одни сияющие глаза во все лицо, Катерина и не заметила бы их, занятая своим необыкновенным делом: она неторопко вела на фартуке рыжую, комолую корову и, поминутно оглядываясь на нее, огромную, что комод, важную, мордастую, ласково манила пустой рукой, возбужденно разговаривая.

— Путе, путе, красная ты моя радость! — говорила Катерина корове нараспев, грудным, каким‑то новым, сильным и веселым голосом, она точно песню пела. — Да тебе у меня знаешь как складно — тка будет? Одна заживешь на дворе, барыней… Ветерку не дам дохнуть, все щели куделей заткну и подворотню завалю омяльем, соломой… А принесешь теленочка, он у меня в стужу за печкой будет жить, чисто за пазухой… Да мои девчушки недоедят, а тебе завсегда — тотка кусочек в пойло кинут, корочку. А я и мучки, высевок горстку не пожалею, из последнего, вот те Христос!.. Не поленюсь, крапиву зачну чичас жать, плетюхами тебе таскать. Летом отавы по заполоскам накошу, осенью — капустный лист охапками… токо ешь, накормлю до отвала. И в стадо не пущу, боязно, волки задерут. Девчушки мои сами тебя и попасут: по канавам, по задворкам, на Голубинке… Живи, красавица ненаглядная!

— Тетка Катерина, что ты делаешь?! — закричал сам не свой Шурка, когда они с Яшкой поравнялись с Барабанихой.

— А что я делаю? — остановилась Катерина, приходя в себя, перестав разговаривать с коровой, петь свою песню.

Она перевела дух, оторопело глядя на ребят.