— Да он не ребенок, он у меня давно большой мужик, с бородой и усами, говорит Григорий Евгеньевич, перестав озорничать, пугать Шурку.

И свет заливает его, ослепительный, не поймешь, то ли это светятся чистые, переполнившиеся берега, глубокие озера на лице учителя, то ли у самого счастливчика они горят радугой и проливаются слезой по щекам. Он слышит, чувствует одно: его отчаянное, воспрянувшее сердце собирается по кусочкам и начинает грохотать где‑то в висках.

В кути — невольный восторженный шепот, топот и молнии, они освещают библиотеку, помогают лампе и незакатной заре, что глядит в окна. Наконец‑то смекнули, дуралеи: раз Шурка большой, следовательно, и они не маленькие, значит, и им перепадет кое‑что из соснового пахучего шкафа!

— Какую же тебе дать книгу? — спрашивает Шурку его бог.

Наказание! Нечем дышать, опять не выговорить словечка. Шурка долго шевелит сухими губами, как Катерина Барабанова. Не выговорить — и все тут!

— С — с… са — мму — ую… тол… толстую, — заикаясь, выдавливает он из себя с превеликим трудом. Язык тяжелый, плохо его слушается.

Через некоторое время, отдохнув, Шурка со страшной болью и стуком выталкивает изо рта еще одно заветное словечко:

— Р — рО… ман!

— Извольте пожинать плоды своего воспитания и баловства! — трясет возмущенно темно — золотым венцом волос Татьяна Петровна.

Господи, да какая же она матерь божья, если так говорит?! Хуже сестрицы Аннушки, богомольной копотуньи, право. И ведь не такая она вовсе: и на гитаре играет, песенки поет и своим первогодкам покупает переводные картинки, когда ездит в город за жалованьем. Вот она какая на самом‑то деле, Татьяна Петровна, а не может, чтобы не сердиться, не покричать, не быть строгой, даже иногда несправедливой. Характер, что поделаешь. Но у Григория Евгеньевича, если он пожелает, тоже есть характер, да еще какой!

Григорий Евгеньевич, прогнав бесенка с лица, треплет Шурку по стриженой голове.

— Во — первых, не рОман, а ромАн. Привыкай выговаривать правильно, грамотно. Во — вторых… нуте — с, тебе, Саша, пожалуй, еще рановато читать такие книги. Не торопись. Все придет в свое время… Скоро! И романы будешь читать непременно, как свою Праведную книгу. Для тебя и написаны романы Львом Толстым, Достоевским, Тургеневым…

Григорий Евгеньевич смотрит пристально на жену, говорит спокойно, раздельно, чтобы все слышали и ему не нужно было повторять:

— Впрочем, могу, Саша, дать тебе почитать роман. Почему бы и нет? В хорошем романе не вижу ничего запретного. Напротив… Я только опасаюсь, что ты еще не все поймешь или не так поймешь, как надо. Ну что же, будем беседовать, разбираться… Да вот тебе, мужик, для начала про мужицкого царя, первый русский настоящий роман, исторический — «Капитанская дочка» Пушкина, про Пугачева. Фу — ты, как неловко сказал!.. Нуте — с, запишем!

И на свет божий появился розовый бумажный кармашек на обороте корки книги и белый картонный квадрат, вырезанный так, как требует геометрия, в которую Шурка уже совал нос. Появилась и читательская карточка, пришлось вспоминать, в каком году он, Александр Николаевич Соколов, родился.

Учитель подал ему не больно толстую, но и не тощую, а таки порядочную, в самый аккурат книжечку, пропахшую сосновыми стружками. Шурка живо спрятал книгу за пазуху. Было это невероятно глупо, он сознавал, но что поделаешь, руки тебя не спрашиваются, вытворяют иногда такое — один смех…

Вот так Шурка стал постоянным читателем сельской народной библиотеки. Да и не один. Все ученики, торчавшие в тот вечер в кути, даже Тихони, получили по книжечке — любо — дорого посмотреть, полистать… Слава, слава тем, кто открывает библиотеки в недостроенных казенках и выдает книжки всем, кто их попросит!

А мужики не хвалили и не благодарили Григория Евгеньевича за хлопоты. Они приняли библиотеку как должное, положенное им в нынешнее новое время. Книг они не брали, интересовались одними газетами, когда заглядывали первое время по вечерам в библиотеку, и не снимали картузов. Уж на что дяденька Никита Аладьин был известный книгоед, но и он не листал, как раньше, в школе, книг, когда приходил за ними к учителю, нет, он теперь их не трогал мизинцем, пошаркав его предварительно о шапку, полу шубы, не дул осторожно на склеившиеся листочки, чтобы они сами раскрывались, не удивлялся, как много написано в книгах слов — и все на добрую пользу. Он подходил к новому шкафу, выбирал молча, что ему хотелось, не заглядывая в каталог, самолично лазал по полкам, давал записать учителю и возвращался с книжкой к мужикам, к ихним постоянным разговорам. Только девки, с легкой руки Окси и Клавки, спрашивали наперебой «романы», — да некоторые мамки, насмотрясь, как подростки и ребята меняют книжки, разохотясь, брали что‑нибудь почитать, просили книжечку потоньше, поменьше, уносили домой, прятали в горку, на божницу за иконы, подальше от своих баловников, и забывали читать взятое.

Народу в библиотеке всегда толпилось множество, а деревянный ящичек для читательских карточек был почти пустой. Даже Коля Нема, попов работник, стал заглядывать, но как все — без толку: книг не брал, только мычал, шевелил пальцами, громко смеялся, чем‑то довольный. Потом и сам отец Петр заглянул раз в библиотеку, все похвалил, чуточку посидел, отдыхая на стуле, мужики обратились к нему по поводу своих ожиданий и сомнений, он заторопился, ушел, не взяв тоже ничего.

Мужики, не стесняясь, разговаривали про свои дела — соснового, набитого книгами шкафа будто не замечали. Григорий Евгеньевич торчал за своим столиком как посторонний. Словно не к нему пришли в библиотеку, а он заглянул к мужикам на минутку в кузню или присел по дороге на бревна возле Косоуровой избы, стеснительно слушает разговоры, не решаясь, как прежде, сказать слово. Шурке было очень неловко и обидно за своего бога, за библиотеку и стыдно за мужиков. Он вертелся возле них, показывая им шкаф, какой он высокий, просторный, набит доверху, хвастался, какие страсть и ужас интересные книженции тут спрятаны, можно взять, что нравится, только пожелай, попроси — любую дадут почитать. Не хочет ли кто попробовать взять книжечку? Он советует вон те, самые толстые, с нижней полки, например, романы Льва Толстого, по фамилье и книжищи, ей — богу! Есть еще романы Тургенева, Достоевского, для них, мужиков, специально написаны, честное слово!

Его, Шурку, не слушали. Мужики интересовались другим, болтали себе разное, иные уже ругали новые порядки, как раньше ругали царя, совались поминутно в газеты, нет ли там чего, не написано ли про землю, про замирение, нетерпеливо ожидали важных перемен, а их не было. И тогда мужики принимались спорить, прибирать всякие разные разности, пугать друг друга: опять, слышно, подавай мясо фронту, ходят, грят, прямо по дворам, командой, с ружьями, у кого две скотины — забирают одну: лишняя, анафема, тащи ее за хвост, потому как Черносвитову жрать нечего, отбивной каклеты захотелось. Может, враки, может, и не враки, болтай больше, как раз и накличешь, накаркаешь беду…

Никита Аладьин не любил пустословия, но и он иногда им занимался. От нетерпения, что ли, чтобы время быстрей бежало, привалили бы поскорей желанные перемены в жизни? Наверное, от этого. Однажды Аладьин при ребятах заговорил вот так о пустяках, которые всем известны, а кончилось все таким событием, что вспоминать не хочется, страшно.

— К примеру, скажем, для чего человеку руки? Нешто для того, чтобы зря болтались, таскали в рот щи — кашу, хуже того — в чужой лазали карман? спрашивал дяденька Никита, пощипывая нитяную редкую бороду. — Нет, руки у меня для того, чтобы топор держать, а уж потом и ложку. Туда, в ложку, опрежде надобно положить, после разевать рот. Они, руки, я слышал, читал, и отросли от работы, ловкие, все умеют… Я так понимаю: ноги даны тебе ходить, голова — думать, руки — ломить, гнуть до десятого пота, зазноб несказанных гладить, отраду нашу, — засмеялся он, уклоняясь от кулака Ираиды, жены. — Вот еще мужей понапрасну лупить — это тоже ихнее дело, ручек некоторых, белых, пригожих… Э? Знаю, знаю — и ручищи небелые, непригожие дерутся спьяна, сдуру, бывает. Не в том суть. Не для кулаков они придуманы, наши рученьки, складно, разумно, — для труда и ласки, чтобы поздороваться… ну и рюмку держать, а то как же?! Природа, она, братухи, не зевала, давно — о все предусмотрела правильно.