Но долго горевать было некогда, все ребята, теснясь, полезли в библиотеку и вот который час таращатся в кути, замерев от счастья.

Григорий Евгеньевич заполняет на Оксю и Клавку читательские карточки, высмотренные, облюбованные издали Шуркой, сложенные вдвое, как книжечки. Судя по вопросам, которые задает девкам учитель, тут, в карточках, все будет, как в паспорте: фамилия, имя, отчество, год рождения, место жительства… Надо бы и ему, новоиспеченному школьному библиотекарю, завести, смеха ради, такие читательские книжки — карточки.

— Что же вам дать почитать? — спрашивает Григорий Евгеньевич, весело потирая руки. — Почин дороже всего. Нуте — с?

Девки молчат, переглядываются и краснеют. Смотрите‑ка, стесняются, робеют эти два беса в юбках! Совсем на них не похоже.

— Когда к вам, барышни, обращаются, следует отвечать. Молчать невежливо, — учит Татьяна Петровна.

Однако и ученье это не помогает. Девки лишь багровеют от румянца, чернеют.

«Ага, бесы, душа уходит в пятки? Это вам не вилянье хвостами, не пляски и песенки! Тут целоваться со встречными — поперечными небось не полезете», потешается про себя Шурка, вспоминая кое‑что давнее, не очень приятное. И всей ребятне в кути смешно, весело глядеть на смутившихся девок. Одной Растрепе не смешно, она даже побледнела: так переживает за длинноволосых. Она бы не прочь, наверное, пособить девкам, но не знает, чем и как. Шурка одобряет Катьку, ему нравится ее перепуганная мордаха. Но все это пустяки. В библиотеке происходит великое событие: выдача книг.

— Так что же дать вам почитать? — переспрашивает Григорий Евгеньевич, улыбаясь. — Ну, вот вам, жаркая красавица? — обращается он к Клавке Косоуровой.

— РОман… про любовь, — шепотом отвечает та и, прыснув резким смехом, сверкнув цыганскими серьгами, бежит вдруг вон из избы, а за ней и Окся.

— Не пускайте их, ребятки, из библиотеки! — шутит Григорий Евгеньевич, заливаясь смехом. И у Татьяны Петровны немножко прыгают строгие губы. Держите их, держите! — кричит учитель, вскакивая со стула.

Андрейка Сибиряк, Олег, Шурка, подоспевшие глебовские ребята волокут девок обратно к книжному шкафу. Клавка и Окся упираются слабо, больше для вида, по — настоящему поди‑ка удержишь их, кобыл. Сконфуженные, счастливые, получают они какие‑то толстенные, в твердых мраморных корках, с кожаными корешками книжищи, так руки и оттянуло, до чего тяжеленные. Вот они какие, книги взрослых, рОманы! Есть что почитать, надолго хватит. Ах, если бы такую книжищу да в понимающие руки!

Шурка засмотрелся, замечтался у стола, наблюдая, как выдает книги Григорий Евгеньевич из соснового высокого шкафа. Все ему, Шурке, в диковинку, все это потрясает.

Он впервые видит, какая она, настоящая библиотека, какие в ней порядки, как награждают ее сокровищами, дороже которых нет ничего на свете. Забылось, вылетело из головы, чем он жил в последнее время, остались одни книги, шесть плотных рядов в шкафу. Не скоро и вынешь, до чего туго сидят, до чего их тут много, книжечек, и все им не читанные.

Его школьная библиотека, которую он давно и страстно любил и которой в последнее время, по известной причине, особенно гордился, эта школьная библиотека перестала существовать для него. Этот рыжий, в царапках шкафишко вмиг провалился сквозь землю вместе с рваными, зачитанными книжонками. Туда ему и дорога, старью!

Здесь, в быковской казенке, все было другое, большое, невиданное. На корешках книг — ярлыки с буковками и цифрами. Понятно, для чего: чтобы поскорей находить на полке то, что просят. Ведь в долгом ящике — каталоге, как заметил Шурка, на карточках в левом углу, в квадратной рамке, такие же знаки. Взглянув на знак, отыскал глазами такой же в шкафу, на корешке книги, и, пожалуйте, вон она, ваша облюбованная, берите, читайте. И на каждой книжке, на внутренней стороне переплета, приклеен розовый бумажный кармашек, из него форсисто выглядывает белым уголком кусок картона. Григорий Евгеньевич что‑то пишет на картоне чернилами и вкладывает зачем‑то эти белые прямоугольнички в читательские, сложенные вдвое карточки Клавки и Окси. Обождите, обождите, Шурка, кажется, догадывается!..

Он ослеплен разноцветными книгами в шкафу с передвижными полками. Ей — ей, он и тут начинает соображать, для чего они, эти передвижные полки. Ведь книги всякие по размеру, и полки можно ладить по — разному, по книгам. Ну и придумщик Тараканище, столяр, питерская выучка за сто верст видна! Конечно же, на эти зубчики, что понаделаны сверху донизу во всех четырех стойках — брусках по углам шкафа, входят своими концами боковые поперечные планки — перекладинки, как в гнездышки влезают, сидят прочно — вот тебе и подпорки, на них покойно ложатся доски — полки. Вали, ставь сколько хочешь книг — полки выдержат любую тяжесть. А понадобилось для больших книг место посвободнее, повыше, передвинул по зубчикам планки вниз или наоборот, и полка опустится, поднимется, как тебе, то есть книгам, желательно. Ложитесь, миленькие, ненаглядненькие, удобно, вытягивайтесь во весь рост, отдыхайте от трудов, спите, пока вас не разбудят, не возьмут читать. И тогда, может, ночь напролет станете без устали работать: радовать, удивлять какого‑нибудь беса в юбке или белобрысого книгоеда, вызывать у них слезы и смех, жалость и ненависть, открывать неведомый им мир, научите их, читарей — расчитарей, жить десятью жизнями сразу…

Радостно ошеломленный Шурка, сам того не замечая, остался у стола один, с глазу на глаз с Григорием Евгеньевичем и Татьяной Петровной. Олег, Андрейка, глебовские ребята, помогавшие тащить девок к столу учителя, давно убрались в куть, на старое свое место, выглядывают оттуда, а он, балда долговязая, торчит столбом перед шкафом с книгами. Он хотел вернуться к приятелям и не мог.

— А тебе что, Саша? — спросил Григорий Евгеньевич, жмурясь.

Шурка окончательно пришел в себя. Ему смерть захотелось махнуть в сени, как это сделали девки, но его ноги решительно не слушаются, не бегут, подошвы башмаков приклеились к новому смолистому полу, не оторвешь, крепко пристали к желтой липучей половице. И щеки жжет, и зябко‑то Шурке до дрожи, и голова работает шибко: гляди, кажись, валится на тебя счастье горой, не зевай, парень, пользуйся!

— Чего тебе? — повторяет учитель, и знакомая смешинка — бесенок прыгает у него из глаза в глаз. Шурке известно по одному вечеру — празднику в школе, что это означает. Все равно он дрожит, горит, не может как следует выговорить слова, одного — единственного.

— Кни — и… книже… чку… — тянет он задыхаясь, стыдясь почему‑то учителя и учительницы, а пуще всего ребят, которые безмолвно вылупили на него из кути испуганные и обрадованные бельма. Уж хоть бы отвернулись, все легче. Нет, не отворачиваются, бесстыжие рожи.

— Разве ты все прочитал в школе? — спрашивает Григорий Евгеньевич. Смешинка — бесенок, чем‑то похожая на Клавку и Оксю, носится у него по губам, по всему лицу, слышится в голосе. — Когда успел?

— Д — давно. По… по два и три раза… прочитал.

— Не сочиняй!

Шурка наконец совладал с языком, может разговаривать:

— Честное слово, Григорий Евгеньевич, честное — пречестное! Наизусть знаю любую. Хотите, расскажу? Какую рассказать?.. Вы же мне поручили выдавать книжки ребятам в школе!

— В самом деле? Забыл, забыл…

Смеясь, учитель оглядывается на жену.

— Не знаю, как тут и быть…

— Не мучай ребенка, — сердится Татьяна Петровна. — И не приучай их сюда, не балуй!

У Шурки грохнулось и вдребезги разбилось сердце, как это было однажды в детстве, когда Растрепа стала водиться с Двухголовым. Но то была чепуха, игра, а сейчас самое серьезное и важное в его жизни: получит он книгу в библиотеке для взрослых или не получит? Да и не одного касалось это дело — в кути затаилась ребятня, следит жалко за учителем и учительницей и не видит смешинки, что скачет беспрерывно по лицу Григория Евгеньевича. А Шурка видит, и все‑таки, неизвестно почему, сердце у него разбилось на кусочки, его уж не собрать, придется жить с разбитым сердцем, пока не станешь взрослым.