Нельзя было не потешаться, глядя, как Максим и Павел Фомичевы, святые праведники, поначалу наблюдавшие издали за мужиками и бабами, вдруг ни с того ни с сего сами поволокли вдвоем знакомую, совершенно бесполезную им двуколку Платона Кузьмича и бросили ее, опомнясь, оглядываясь, мелко, часто крестясь и плюясь, должно быть, дивясь на себя. Бабка Ольга, увидев брошенное, подхватила двуколку, впряглась в оглобли, понеслась, как настеганная кнутом. Фомичевы, жалеючи, закричали: «Куда тебе? Зачем?.. Ополоумела?!» — на что бабка довольно разумно отвечала: «Куда, куда… продам. Пуд муки дадут, и то ладно. Известно — кто горлом, кто горбом…» Но тут же послушалась, кинула двуколку, потому что встречь починовские бабы вели — тащили двух телят и овцу с тройняшками. «На всю деревню… Эко много! Мясом разделим, и то польза, не зря сюда ходили, ломали ноги». И огрызались на крутовского Таракана — столяра: «Мы — голодные? Врешь! Берем, чтобы тебе не досталось… Да у меня в помоях больше навару, чем у тебя в горшке!» Бабка Ольга завопила, закланялась: «Родненькие, хоть ягненочка уступите, последыша, самого махонького… Как есть с пустом бегаю, ничего‑то не могу раздобыть, не получается с непривыку…» И очень жалко, а не страшно было даже, когда Митя — почтальон, разнимая, увещевая народ, выронил железную трость, закричал дико, упал на кожаную пустую сумку и забился в судорогах.

Тут бабы и мужики у конюшни и скотного двора вроде опомнились. Стало тихо, слышно было, как Яшкин отец сердито, негромко выговаривал народу:

— Хватит беситься. Не нутром надобно жить — умом. Сами у себя тащите… Именем Совета приказываю: прекратить безобразие! Сей минутой прекратить!.. Накройте ему лицо, Мите, бедняге, отнесите в людскую, хоть ко мне, и не трогайте его; уснет — и пройдет припадок… Заливать огонь! Да скотину‑то, лошадей подальше от пожара, в рощу отгоните… Живей, живей поворачивайтесь! За дело берись, говорю!

И все стали слушаться дяди Роди Большака, принялись выполнять его распоряжения, не глядя друг на дружку, точно совестясь за недавнее, невероятное, что они делали. Шуркин батя перестал сторожить выезд из усадьбы, махнул с дрог на луговину и полетел на руках, как на крыльях, к флигелю, к огню. Батю обогнал Трофим Беженец.

Вокруг ребят снова задвигалось, заговорило, засуетилось. Поначалу поспешно — бестолково, как это всегда почти бывает первое время на пожарах, потом незаметно все стало слаженнее, заработало дружно и споро.

Конечно, некоторые мужики любили только кричать, распоряжаться, а сами ничего не делали. Но и крики эти шли на пользу, глядишь, дельное кто присоветовал, на важное указал: куда с ведрами бежать, что первей растаскивать баграми, топорами. И на том спасибо. Про других и этого не скажешь. Другие, отойдя в сторону, откуда виднее, ворчали себе под нос, в бороды:

— Совет… Повесили мы себе, братцы, жернов на шею!

— Похоже. Какой он Совет, ежели дармоедов жалеет, добро ихнее заставляет спасать! Я зна — аю, что такое всамделишный Совет большаков, наслышан. Меня не обма — анешь, я читаю газетки‑то…

— Черт нас попутал и с Советом вашим и с этим самым… баловством.

— Все берут, чем мы хуже?.. А ну вас к дьяволу!

— Нет, не поджог, извиняюсь. Это моя душа, наконец, беседует с самим господом богом в генеральских штанах! — зло щурился от цигарки муж тетки Апраксеи, с кисетом самосада, что торба с овсом. У кисета теснились любители дарового табачка, охотно залезали пятернями, во всем соглашаясь с Федором, поддакивая ему, досказывая свое:

— Раз выбрали тебя, доверили распоряжаться, ты мне помоги коня завести… хотя бы и из барской конюшни. А что? Без коня — нету меня! На семь деревень, как говорится, одна лошадь… Энтой бабе, сиротине, телку дай, корову… У нее, у другой какой вдовы — солдатки — полная изба ребятенышей, а кринки под лавкой давно обросли тенетом… Вот будешь Совет, моя власть крестьянская, бедняцкая, скажу спасибо. А то что же? Урядник! Отнимаешь, запрещаешь, как при царе!

Иные мужики, закуривая от уголька, все еще восторгались огнем.

— Важно! Теперича его не остановишь, любота! Теперича ён пойдет жрать подряд, токо держись! Зевай, радуйся больше, — и тебя слопает с потрохами…

— Чего? Я баю, ён в силу вошел, молись — не помилует… Ах, важно! Любота!

— Д — да, огни неугасные… А хоромы‑то не занялись, уцелели — кирпич… Жалко!

Но большинство людей нашло свое место на пожаре, взялось за настоящее дело, не жалея себя. Особенно старались мамки. Они не распоряжались, не ругали Совет и не любовались огнем, они, опомнясь прежде мужей, растревожась, перепугавшись, работали изо всех сил, кидаясь по первому зову и на пруд с ведрами, и загонять в рощу скотину, и разваливать бревна догоравшего амбара. Мамкам помогали снохи деда Василия, побросав ребят.

Скоро перестал валить густой и кислый ватный дым из крыльца и коридора каменного дома: солому и затлевшие половицы залили из ведер. Хуже обстояло с флигелем.

Шурка с Яшкой, вспотев, раскатывали по траве свернутый большим колесом, тяжелый, плоский пожарный рукав из холста. Они старались не уронить колесо, а оно все валилось набок, падало, приходилось поднимать и снова катить, прямей к флигелю, чтобы рукава хватило.

Теперь виделось только самое ближнее, то, что ты делал и что делали около тебя.

Им помогали и мешали, непонятно когда очутясь рядом, Олег Двухголовый с Тихонями, Колька с Катькой, Володька Горев, Андрейка Сибиряк и другие мальчишки и девчонки. Можно подумать, весь класс, вся школа набежала, столько было суеты и усердия. И не напрасно: пожарная кишка живо протянулась, легла серой сухой лентой по луговине от колодца в самый жар и треск.

— Готово! — испуганно — радостно закричала Растрепа, и ей попало от Шурки: не суйся раньше других. Он сам закричал во все горло, и Олег и Яшка закричали, повторяя: — Готово!.. Качайте! Качайте воду!

Мужики у колодца, возле бочки с водой, теснясь к пожарной машине, заслоняя ее светлый насос — самовар, схватились наперебой с двух сторон за малиновые длинные рукоятки, они залетали качелями вверх — вниз. Холстяная кишка в руках ребятни надулась, намокла, стала холодная. Из железного узкого ее конца вырвалась с шипом, с хлюпаньем грязно — масленая пена, и тут же застреляла, забила по земле чистая вода. Тотчас образовалась лужа под босыми ногами. А струя, обдавая брызгами, все била, вырывалась сильнее, толще, сотрясая холстину и железину, — не удержишь приподнятый рукав. Ребята невольно отскочили.

— Кишка! Держите кишку! — опять закричала, не утерпев, Растрепа.

Слава богу, первый раз, кажется, это относилось не к человеку, — к пожарному рукаву, по принадлежности. Катька не дразнилась, хотя и заехала по привычке, ответно, легонько одному мокрому дядьке по белобрысому загривку. И дядька этот виновато стерпел, почесал загривок и не дал сдачи, потому что вода лилась попусту и по его вине.

Выручил батя. Он подполз, схватил обеими руками оброненный железный конец пожарного рукава.

От земли поднялась радуга. Вода прозрачно, туго ударила по высокому огню, по его червонному гребню; огонь стал низким и тусклым. Вода побежала по стропилам крыши, по крайним венцам, оранжево горящим бревнам, и они почернели, но ненадолго. Дымя седой пылью — брызгами и паром, струя бежала все дальше и дальше, и сзади ее снова возникал огонь, как бы умытый, еще более слепящий, и бревна и стропила опять стали ярко — оранжевыми. Рухнула крыша, и столб огня, искр и дыма поднялся до облаков.

— Разноси по венцам! Не спасешь! Растаскивай! — кричал народ, подбегая.

Дядя Родя принял от Шуркиного отца железный конец кишки, шагнул в самый огонь. Струя воды выросла, заплясала фонтаном, обливая веранду флигеля, протянутые багры, рвавшие со скрежетом и скрипом горящие венцы — углы.

Огонь гудел, ревела вода, трещали бревна, ухали и шумели мужики, орудуя топорами и баграми. Три венца — ряда сняли и растащили, облили из бабьих ведер, четвертый венец не давался, особенно толстущее бревно над окнами, оно точно вросло в пазы, не пошевельнешь, не тронешь с места.