— Однажды курица снесла здесь яйцо, а мы его нашли, — сказал Элан, — и оно было печеное. Не мешало его еще на огне подержать, но только чуть-чуть.

Мы подошли к опушке пальмовой рощи, которая защищала от солнца строения миссии. Перед нами расстилалось широкое пространство зеленого поля, за которым начинался лес; в густом, колеблющемся над землей знойном воздухе очертания деревьев казались искаженными.

Я заметил, что у Раймонда на шее висит медный свисток. В свисток был вделан компас, по которому он время от времени справлялся. Сначала он пронзительно свистел в свисток, а затем выхватывал его изо рта и пристально смотрел на компас, словно ища в нем важных указаний.

— С компасом мы не можем заблудиться, — заявил он мне, желая объяснить, почему он так часто изучает движение его иглы.

— А как он работает? — спросил я. — Почему мы с ним не можем заблудиться?

— Нужно идти туда, куда указывает вот эта прыткая штука, — объяснил он.

— Но посмотри-ка! — воскликнул я. — Она ведь указывает совсем в другую сторону, — и я кивнул на деревья, которые росли в противоположной от дома стороне. — Если пойдешь туда, наверняка заблудишься.

— С моим компасом мы не можем заблудиться. Правда ведь, Элан?

— Не можем, — подтвердил Элан. — Мы дойдем до пляжа и потом по пляжу прямо к дому.

— Вот видишь! — торжественно заявил Раймонд.

— Тогда пойдем туда, куда он указывает, — предложил я.

Мы двинулись вперед по зеленой луговине и подошли к большой проволочной западне для ловли ворон. Внутри валялась куча костей и высохших внутренностей и сидела одна ворона. Птица испугалась нас и начала бешено метаться в клетке, ушибаясь о проволоку.

Элан, словно гид на экскурсии, объяснил мне:

— Это западня для ворон. Вороны попадают вот сюда, — он указал на воронкообразное отверстие наверху, — и не могут выбраться обратно. Тогда надо взять палку, просунуть руку вот сюда и убить ее. — Он просунул палку в дыру и ударил ворону. Птица бешено заметалась, открыла клюв и стала часто дышать.

— Не делай так. Это жестоко, — сказал я.

— Ворон надо убивать, — твердо заявил Элан.

— Но ты ее просто мучаешь, — сказал я. — Надо убивать сразу.

Он вытащил палку и с беспокойством посмотрел на птицу.

— Ворона — это ошибка природы, — сказал он. — Все, кого нужно убивать, это просто ошибка природы.

Не успел я придумать ответ на это замечание, как Элан повернулся ко мне и сказал:

— Что ты еще хочешь узнать о воронах?

— Пожалуй, больше ничего.

— Ну так ты больше никого не расспрашивай. Мы тебе все о воронах рассказали, ты можешь это записать, когда вернешься.

Мы отошли от западни и углубились в заросли дикой акации и казуарины. Тут я остановился и взял на себя роль руководителя разведывательной партии.

— Станьте ближе, — скомандовал я.

Они собрались вокруг меня, и от тона, которым я это сказал, лица их сделались серьезными.

— У нас осталось мало воды, друзья, — сказал я им торжественным голосом. — Неизвестно, хватит ли у нас сил добраться до цивилизованного мира. Нам осталось идти миль сто, и только наш друг Джон может нас выручить.

Это заявление заметно смутило Раймонда, который, видимо, очень мало верил в способности Джона как проводника. Он быстро взглянул на свой компас, а потом назад, в сторону домов миссии, видневшихся сквозь деревья.

Это придало ему уверенности, и он заметно повеселел.

— Нам осталось сто миль, — возбужденно повторил он.

— Веди нас, Макдаф, — сказал я Джону.

— Его зовут Джон, — сказал Раймонд.

— Веди нас, Джон, — повторил я.

Джон пошел вперед; ступал он изящно, как ходят только дети туземцев.

Позади него, задрав головы, размахивая руками и высоко поднимая ноги, шагали Раймонд и Элан.

Джон был неутомим и увел бы нас в Центральный Квинсленд, если бы я не приказал остановиться и проверить направление по компасу.

Поблизости росло наклонившееся к земле дерево, как раз такое, по каким любят лазить ребятишки, и я приказал им взобраться на него и посмотреть, не видно ли вокруг «признаков жилья».

Дерево оказалось приютом злых зеленых муравьев; они облепили ноги мальчиков и с верхних веток падали им на голые спины.

Я стоял около наклонного ствола, и моя голова находилась как раз на уровне ног мальчиков, так что я видел, как после каждого муравьиного укуса на их коже вскакивали волдыри.

Однако ребятишки не обращали на это внимания; они машинально смахивали муравьев свободной рукой и продолжали ползти дальше.

Но тут нас облепили москиты.

Они целой тучей прилетели с деревьев и обратили нас в бегство, преследуя вплоть до самых ворот миссии.

Здесь мы расстались, и здесь Джон внес свой единственный вклад в нашу дневную беседу;

— А все-таки это были следы курицы, — сказал он.

Перевод Е. Элькинд

Эти записи делались в не совсем обычной обстановке: в самолете над Индо-Китаем, в рангунском кафе, в китайской джонке, недалеко от Гонконга.

Он жалел теперь, что писал в дневнике так неряшливо. Карандаш стерся, и слова едва можно было разобрать. Писать следовало ручкой, а ручку он где-то потерял.

Он отодвинул словарь и записную книжку и облокотился о стол. Беспокойно провел рукой по волосам.

Сейчас предстояло только выбрать наиболее яркие куски для статьи, которую ему заказали. Много времени на это не уйдет. Он слышал, как в смежной комнате жена расставляет тарелки. Вступление надо бы набросать до обеда. Главное — начать, потом все пойдет гладко. Нужно только найти связующую нить, что-нибудь колоритное, поромантичней.

На ковре возле его кресла примостилась девочка. Ей было четыре года, у нее были пухлые щеки и голубые глаза. Девочка сидела, поджав под себя колени, и локтями упиралась в пол. В таком положении лицо ее было совсем близко от листа бумаги, на котором она что-то рисовала цветным карандашом. Девочка быстрыми порывистыми движениями то и дело меняла позу, не столько для того, чтобы легче было рисовать, а просто чтобы сидеть было удобней.

Она рисовала коров и беспрерывно говорила сама с собой, проводя резкие, неуклюжие линии синим карандашом:

— Коровы, коровы, коровы, коровы. Две коровы. А это забор.

Неожиданно девочка встала, повинуясь необходимости разрешить какой-то мучивший ее вопрос, от которого рисование на время ее отвлекло. Она подошла к отцу и легла животом поперек ручки его кресла. В такой позе можно было говорить и одновременно дрыгать ногами.

— Папа, — сказала она, — в детском саду знаешь чего?

— Да, доченька, — рассеянно сказал он, — что ж там такое?

— Когда я пришла в детский сад утром, то знаешь чего?

— Нет, не знаю, — сказал отец, делая в дневнике пометку красным карандашом.

— Ну вот, я хотела сесть на качели. Хоть с краюшку. На короткий конец. Маргарет и Джин там сидели, и я села к ним. А потом я съехала и чуть не упала. А девочка на другом конце, Грейс, она говорит: «Прочь с дороги, мразь». Вот как она сказала.

Отец мгновенно повернулся к ней.

— Что такое?.. Как она сказала?

— Она сказала: «Прочь с дороги, мразь!»

Девочке было приятно, что слова ее произвели на отца такое впечатление. Она чувствовала себя жертвой большой несправедливости. Теперь это получило должное признание.

— Что ты можешь об этом знать? — едва слышно произнес отец, глядя в одну точку.

Под тяжестью неожиданно нахлынувшей горечи он вдруг почувствовал себя усталым и постаревшим. Он думал, что как щитом оградил эту девочку от всех бед, а теперь что-то гадкое проскользнуло у него за спиной и коснулось его ребенка.

Он повернул голову и крикнул жене:

— Ты слышала? Как тебе это нравится?

— Да, она уже говорила мне, — отозвалась жена, — и это в приходском детском саду!

Отец буркнул что-то невнятное.

— Ее надо было стукнуть, да, пап? — сказала девочка. — Ведь она нехорошая?