Помощник повара говорил, что отдал бы пять фунтов за изображение рожи, которую скорчил Рис, когда пудель вернулся из сарая. Повар, конечно, возмутился; сперва он был удивлен, потом пришел в ярость. В продолжение всего дня он накалялся, а за чаем принялся за ребят.

— Чего ты ворчишь? — спросил кто-то. — Что это на тебя нашло?

— Нужна мне твоя собака, — заявил один из поденщиков. — Чего ты ко мне привязался?

— Чем это они опять насолили повару? — невинно спросил один из зачинщиков, усаживаясь на свое место за столом. — Неужели вы не можете оставить Риса в покое? Чего вы к нему пристаете? Бросьте измываться над человеком!

— Слушайте, ребята, — заметил Джорди решительным тоном. — Как вам только не стыдно! Почему вы не могли оставить в покое собаку старика? Это была низкая, скверная шутка, а вы-то, наверно, считаете ее забавной. Постыдились бы, подлый вы сброд. Если бы я был там, этого не случилось бы; и я не осудил бы Риса, если бы он отравил всю вашу каторжную шайку.

Все опустили головы, надвинули шапки на глаза и усиленно заработали ножами и вилками; послышались такие звуки, будто кто-то старается удержаться от смеха.

— Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку? — сказал Рис. — Нечего отпираться. Мне все ясно, как будто я сам был на борту. Так и вижу, как вы бегали, кричали, вопили, ржали, — и все из-за чего? Из-за того, что бедную псину стригли и мучали. Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку?.. Что ж, теперь это не важно… Я кончаю со здешней стряпней. Не будь у меня семьи, о которой я должен заботиться, я бы давно ушел. Мне приходится вставать ежедневно в пять утра и я до десяти вечера на ногах: варю, жарю, убираю за вами и все вам подаю. То мойщики приходят, то стригальщики, в любой час и в любое время — и все хотят, чтобы еда была горячей, и все ворчат! А вы так подло обошлись с моей псиной. Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку?

Джорди наклонил голову и медленно двигал челюстями, словно корова, пережевывающая жвачку. Он казался пристыженным, да и всем нам в глубине души было стыдно. Было что-то трогательное в жалобном припеве бедняги старого Риса: «Почему вы не могли найти какую-нибудь другую собаку?» Мы даже не замечали, что этой жалобе не хватало милосердия и логики; не замечал этого, вероятно, и сам повар, иначе он не повторял бы ее без конца. Джорди опустил голову, и как раз в этот момент, по воле случая, — а может быть, дьявола, — он увидел собаку. И разразился хохотом.

Обычно повар забывал о своих обидах через час-другой, и когда его потом спрашивали, что натворили парни, он говорил: «Да ничего. Балуются, как всегда». Но на этот раз было иначе; он дулся целых три дня, и все ребята удивлялись, сожалели и обращались с ним вежливо и почтительно. Они не предполагали, что он примет стрижку собаки так близко к сердцу, иначе не сделали бы этого. Они даже были озадачены и уже начинали сердиться, еще немного — и они сочли бы себя обиженными, и повару пришлось бы худо. Но к концу недели он повеселел, и тогда все выяснилось.

— Я бы не обиделся, — с улыбкой сказал он, стоя у стола с ковшом в одной руке и с ведром в другой. — Я бы не обиделся, да только боялся, что из-за этой стриженой собаки меня в Берке примут за чертова франта.

Перевод Р. Бобровой

В людском потоке, хлынувшем из Виктории в Новый Южный Уэльс, когда в Галгонге открыли золото, был Питер Маккензи, старый золотоискатель еще балларатских времен. За несколько лет до этого он женился, бросил искать золото и поселился с семьей в деревушке Сент-Кильде, неподалеку от Мельбурна. Однако, как это часто бывает со старыми золотоискателями, он так полностью и не излечился от золотой горячки, и когда прогремели месторождения Нового Южного Уэльса, он заложил свой домишко, чтобы отправиться туда не с пустыми руками, оставил жене и детям на жизнь в течение года и уехал.

Он часто говаривал, что на этот раз оказался совсем в ином положении, чем в те далекие дни, когда он только что приехал из Шотландии в разгар горячки, вызванной открытием золота в Австралии. Тогда он был молод и ничем не обременен, а теперь он был уже в летах и на руках у него была семья. Он рискнул слишком многим и не имел права проигрывать. Со стороны его положение казалось довольно безнадежным, но он как будто думал иначе.

Временами Питеру, должно быть, становилось очень тоскливо, и он страдал от своего одиночества. Молодой или неженатый человек легко завязывает новые знакомства и даже порой обзаводится новой подругой. Но Питер душой всегда был с женой и ребятишками, которых он, так сказать, отдал в заклад капризной даме Фортуне. Он должен был выкупить этот заклад.

Тем не менее он никогда не терял бодрости духа, даже в самые тяжелые минуты с его лица, обрамленного седой бородой и клочковатыми темно-русыми волосами, никогда не сходила улыбка. Ему было так же трудно согнать ее с лица, как иным заставить себя улыбнуться.

Говорили, что Питер поклялся не возвращаться домой до тех пор, пока не сможет обеспечить достаток своей семье, в которой для него был весь смысл жизни, или по меньшей мере — выкупить дом; он никак не мог простить себе, что принес его в жертву золотой лихорадке. Но как раз об этом Питер никогда ни с кем и не разговаривал.

Все золотоискатели хорошо знали, что в Сент-Кильде у него остались жена и дети. Не знать об этом было невозможно. Если кто-нибудь и не был осведомлен во всех подробностях о возрасте, цвете волос и особенностях характера каждого ребенка и самой «старухи», то уж никак не по вине Питера.

Он часто захаживал к нам и подолгу разговаривал с нашей матерью о своей семье. Больше всего он радовался, когда обнаруживал в нас, детях, сходство со своими собственными ребятишками. Мы тоже радовались — из корыстных соображений.

«Ну точь-в-точь как моя старуха!», или: «Ну точь-в-точь как мои ребята!» — восклицал Питер с восторгом; и то общее, что было между нашими семьями, казалось ему удивительнейшим совпадением. Нас, детей, он любил всех без различия, был всегда с нами ласков и часто заступался за нас, спасая нас от розог, которые, как говорится, портят ребенка, — я хочу сказать; если их не пускать в ход.

Я был очень вспыльчив, но этот недостаток вполне оправдывался в его глазах тем, что его «старший» тоже был таким; один мой брат отличался очень добродушным нравом, — третий по порядку наследник Питера тоже. Второй мой брат питал непреоборимое отвращение ко всякой работе, которая грозила ему увеличением мускулатуры, — второй отпрыск Питера тоже. Наша малышка была очень толстой и тяжелой и имела привычку энергично сосать свой большой палец, — и, согласно последним сообщениям, полученным Питером, его «младший» отличался такими же качествами.

По-моему, о семье Питера мы знали больше, чем о своей собственной. Хотя мы никогда не видели никого из них, мы хорошо знали каждого в лицо, — насколько это позволяло искусство фотографа, — и мы всегда были в курсе всех их семейных событий вплоть до того дня, как было отправлено очередное письмо.

Семья Маккензи стала нам очень близка. Нам не только не надоедали рассказы Питера о ней, как некоторым, но, наоборот, мы всегда не меньше Питера радовались, когда он получал письмо из дома, а если с почтой ничего для него не было — это случалось редко, — мы расстраивались и беспокоились почти так же, как и он сам. Если кто-либо из его детей заболевал, мы огорчались за Питера и не успокаивались до тех пор, пока следующее письмо не рассеивало как его, так и наши опасения.

Все, кто знал Питера, относились к нему тепло и доброжелательно. Такова, должно быть, неотразимая сила большого и верного сердца.

Нас, детей, особенно пленяла его улыбка. Когда рано утром он точил свои кирки, мы собирались вокруг наковальни и подолгу смотрели ему в лицо, стараясь отгадать: то ли он всегда улыбается «внутри», то ли эта вечная улыбка на его лице не зависит ни от каких перемен в его настроении.