— Послушайте, — сказал Ларри, — знаю я все это. Только и слышу теперь, что «не берись за старое, не берись за старое». Ладно. Я за старое не возьмусь, можете не беспокоиться. Я сказал матери, сказал О’Рейли, тетерь вам говорю.

— Что же, может быть, — сказала мать Коры. — Мотоцикл, я вижу, ты не продал, а на какие деньги ты сегодня пил?

— Выпил-то всего рюмку с Сэмом, — угрюмо ответил Ларри.

Ему вдруг захотелось оказаться «там» или по крайней мере поговорить с кем-нибудь из своих друзей «оттуда». Мать Коры с ее болтовней вызывала у него тошноту. Долбит все время одно и то же. Он перевел взгляд с матери на дочь и поморщился. А что, если Кора когда-нибудь тоже будет такой? И будет. Если приглядеться к матери, то увидишь, что эта та же Кора, только заплывшая жиром, в морщинах, с волосами на подбородке. А читать проповеди Кора умеет не хуже матери. И она туда же с этим «не берись за старое». Да и вообще — любит ли он ее?

На танцах он почувствовал, что если бы не любил ее, то мог бы возненавидеть. Зачем только она притащила его сюда, угрюмо размышлял он, прислонившись к дверному косяку, — знала ведь, что он не хотел идти. А уж если привела, то могла бы быть с ним немного повнимательней. Хорошо было только, когда он танцевал с нею первый танец, крепко прижимая ее к себе и кивая знакомым поверх ее головы с таким видом, будто ничего не произошло. Если бы этот дурак Вильямс не подошел к ним тогда, кривляясь, хлопая в ладоши и хихикая, как девчонка, все было бы в порядке. Они бы танцевали вместе весь вечер. Никто не имел права отбирать у него Кору, когда он только что вернулся. И Кора не должна была подыгрывать им и ставить его в глупое положение. И все-таки Боб танцевал с ней второй танец, а Сэм — следующий. Им всем очень хорошо и весело, а он стоит тут один, как дурак.

Теперь Кора танцевала с Сэмом под спускающимися с потолка цветными лентами, оркестр гремел, и она смеялась какой-то его глупой шутке.

Ларри стукнул кулаком о косяк и вышел из зала. Через несколько минут Кора пошла посмотреть, где он, и была очень ласкова и нежна с ним. Он стал уговаривать ее;

— Пойдем домой. Кора, от меня сегодня мало толку.

Она взяла его за руку:

— Нет, Ларри, не сейчас, еще слишком рано. Лучше бы танцевал, чем стоять здесь и дуться. Пойдем.

Она потянула его за рукав, но Ларри не уступал. Неожиданно он притянул ее к себе и стал осыпать поцелуями, потом обнял за плечи и повел к машине Сэма. Они сидели рядом, и все было, как прежде. Теперь все будет хорошо.

— Посмотрите на этих влюбленных голубков.

Голос Сэма прозвучал резче обычного. Он взобрался на заднее сиденье рядом с ними и стал угощать их джином. Ларри не смог отказаться. Они выпили несколько раз. Кора, опьянев, без умолку щебетала с Сэмом. У них было о чем поговорить — о том, что произошло за его отсутствие.

— Пойдем покружимся, — сказал Сэм. — Ты не возражаешь, Ларри?

Все трое пошли в зал, и Сэм быстро завертелся с Корой. Ларри угрюмо следил за ними. Танцуя, Кора то и дело смотрела в глаза Сэму и смеялась его шуткам. Один раз она вырвалась из его рук и, кокетничая, ударила его по лицу. Ларри остановил их.

— Пойду купить бутылку джина, — сказал он. — Скоро вернусь.

Прежде чем Кора успела что-нибудь сказать, он уже вышел на улицу. Затаенная ревность к Сэму смешалась в его душе с всепоглощающим желанием уйти, уехать — не важно куда, лишь бы уехать; сесть на мотоцикл и мчаться не останавливаясь, мчаться, пока он не сбросит с себя эту тяжесть.

Вместо того чтобы вернуться в город, он поехал по шоссе в обратную сторону. Стрелка спидометра прыгнула с пятидесяти на семьдесят, потом на восемьдесят, девяносто на поворотах и ревущие, опьяняющие сто десять на прямой. Машина казалась живым существом. Она исступленно неслась вперед, подбрасывая его на ухабах, как норовистая лошадь, наклоняясь вместе с ним на поворотах. Ветер развевал его волосы, обдавал лицо резким холодным дыханием. Острый луч, вырывавшийся из фары, рассекал темноту, и она рушилась направо и налево темным вихрем: столб и дерево, изгородь и выгон, дом и сарай, церквушка, школа, полоска реки.

Ночные бабочки, большие, словно птицы, появлялись и исчезали. Ничего не существовало, кроме ревущего мотора и воли, которая управляла им. Ларри засмеялся, проносясь мимо спящей фермы. Какие зеленые изгороди! А ветки на верхушках деревьев совсем темные и как будто застыли. Он и забыл, что на небе столько звезд и что они могут гореть таким ослепительным, ярким серебряным светом.

Перевод М. Юфит

Волны разбивались на рифе, закипая белой пеной, но к мысу подступающий прилив докатывался уже спокойно. Море простиралось до самого горизонта, словно синее знамя, чуть трепещущее на ветру. Между входом в бухту и рифом рыболовы на двух-трехмоторных лодках беспрестанно вытаскивали свои удочки, насаживали новую наживку и снова забрасывали их в воду, хотя никто, казалось, не поймал еще ни одной рыбы. Со стороны острова Терн, скрытого за горизонтом, показалась стайка кроншнепов. Темные и быстрые птицы стремительно приближались к лодкам и рыболовам на мысу, потом повернули к северу, вдоль полосы бурунов.

Мистер Бишоп оглянулся на сына:

— Ну вот. Лекс, — сказал он, — вот и кроншнепы. Среди рыболовов, сидевших на скалистом выступе, отец выделялся так же, как был незаметен мальчик. Мистер Бишоп расположился на самой крайней точке мыса, где лучше всего клевала рыба. Он пришел сюда задолго до прилива, боясь, как бы кто-нибудь другой не захватил этого местечка. Длинные тощие ноги с красными от загара коленями, сутулые плечи, новая соломенная шляпа, недостаточно поношенный «старый костюм»— все это отличало его от остальных. И поза мистера Бишопа, сгорбленные плечи, взгляд, решительно устремленный на море, ясно давали понять, что никто не смеет посягнуть на его уединение. Хотя на самом деле он был настроен добродушно, но каждого, вздумавшего попросить у него наживку, испугала бы суровость его лица, — годы преподавания скучной истории бестолковым школьникам заморозили его до того, что оно стало казаться высеченным из мрамора.

Эти коротко подстриженные волосы, длинный череп, правильные черты лица и тонкие изящные губы, так же как и его профессия, заставляли знакомых Бишопа смотреть на него, как на человека другого столетия — эпохи гонений на протестантов в Голландии или войны против короля Карла. Те, кто случайно замечал, как мигают за стеклами пенсне его близорукие глаза, смущались, словно эта обыкновенная слабость зрения была какой-то позорной тайной. Мистер Бишоп сознавал свою обособленность и временами сожалел о ней; поэтому, делая уступку своим ближним, он курил трубку, однако по неопытности пользовался столь огромным чубуком из вишневого дерева, что это производило неприятное и смешное впечатление. Бишоп набивал трубку так, словно упаковывал дорожный сундук, готовясь к длительному путешествию.

— Ну вот. Лекс, — сказал он. — Вот и кроншнепы.

— Ох, если бы у меня было с собой ружье. Вдруг они пролетят над нами! — заволновался мальчик. — Сходить мне за ним, а, папа?

Он возбужденно и нетерпеливо смотрел на отца сквозь очки в роговой оправе.

— Ничего не выйдет, Лекс. Кроншнепы видят нас и не подлетят близко…

— А как же завтра? Нам придется прятаться?

— Ольсен говорит, что мы выкопаем траншею на отмели, — ответил мистер Бишоп. — Это что-то совсем новое. — В его голосе была ирония, он хотел сказать, что в погоне за новыми впечатлениями есть что-то детское и пошлое.

Лицо мальчика исказилось — он набирался мужества, чтобы высказать вслух давно мучившую его мысль. Он даже начал заикаться:

— Мма-ма говорит, что убивать их жестоко.

Мистер Бишоп поморщился, а затем лицо его стало еще более суровым, еще более неподвижным.

— Нечего разводить нюни. Лекс, — упрекнул он сына. — Я же объяснил тебе, когда дарил ружье: им надо пользоваться только для добывания пищи. Кроншнепы пойдут на жаркое. Во всяком случае, когда живешь в Риме, нельзя не поступать как римляне…