Бедная старушка громко завизжала, и Ларри убежал. Полицейский Долан приказал ему убираться из города, и Ларри, обладатель кровожадных инстинктов и своеобразного чувства юмора, покорно ушел.

Перевод Н. Безыменской

Напротив Ларри, прикорнувшего в углу купе, сидела толстая маорийка с темнокожим сопливым мальчуганом. Они всю дорогу жевали бананы — один за другим, подобно курильщику, который, едва докурив одну папиросу, тут же тянется за другой. Ребенок капризничал, он корчился, хныкал; и женщина, бросив на пол кожуру банана, взяла его к себе на колени и стала что-то тихо и монотонно напевать. Прильнув к ней, он успокоился, и тогда она достала глиняную трубку и закурила. Едкий дым заклубился у окна и окутал Ларри. Он машинально отмахнулся, его рука снова упала на подлокотник и сжала его так, что от напряжения вздулись вены.

Маорийка курила свою трубку, остальные пассажиры дремали или читали дешевые журналы, а Ларри не отрываясь смотрел в окно. Скоро пойдут знакомые фермы. Когда поезд загрохотал по мосту, на Ларри нахлынул ужас пережитого за этот год. Его лицо, не терявшее мягкости даже в минуты озлобления и бешенства, вдруг застыло, словно белая маска. Закушенные губы были плотно сжаты, уголки их опустились. Ему вдруг захотелось рассказать об этом кому-нибудь, встать и крикнуть на весь вагон: «Я сидел в Берстале». Вот бы вытаращили глаза.

Вместо этого он стал болтать с маорийкой — не задумываясь, о чем попало. Далеко ли она едет, и как зовут мальчика? А вот он как-то в Пукеури прямо на берегу изжарил молодую акулу. На вкус совсем как кефаль. Слушая его, она негромко смеялась, поддакивала, и постепенно буря в душе Ларри улеглась.

Когда он снова выглянул в окно, перед ним были родные места. Он знал здесь каждый дом, каждый коровники выгон, каждый заброшенный пруд. И одинокая сосна, поднимавшая свой темный шпиль к голубому осеннему небу, и покрытый брезентом стог, похожий на джерсейскую корову, обросшую к зиме шерстью, и сверкающая река, окаймленная ивами, были исполнены покоя и величия, словно памятники, увековечивающие какое-то великое событие. Все будет, как прежде. Он снова будет работать в литейной, верховодить парнями, снова работа, футбол, танцы — все, как было прежде. Нетерпение и страх нахлынули на него, он порывисто встал и вышел из купе.

Взглянув на себя в зеркало, Ларри успокоился. Только что причесанные черные волосы лежали аккуратными ровными волнами. Он уверенно улыбнулся своему отражению и, расправив плечи, как бы желая скрыть притаившийся внутри страх, сошел на перрон.

— Все-таки, здорово вернуться домой, мать!

— А ты хорошо выглядишь, Ларри, — сказала мать. — Возмужал, окреп. Тебе это пошло на пользу.

Он осторожно высвободился из ее объятий. Его мать была плотной, коренастой ирландкой с темными волосами и маленькими черными, как уголь, глазами. Она всегда была сурова с ним, и то, что она сейчас плакала, злило Ларри.

— Да, это мне здорово пошло на пользу. Я прекрасно провел время, — сказал он с горечью.

Мать всхлипнула.

— Ты теперь не возьмешься за старое, Ларри?

— Слушай, не заводи ты эту музыку, — остановил он ее. — Хватит с меня того, что получил. Думаешь, я опять хочу попасть туда? Знала бы, каково мне пришлось, так не болтала бы всякую чепуху.

— Я ведь только спросила, — жалобно сказала она. — Видно, ничему ты не научился. Такой же, как был.

Ларри стало совестно.

— Ну ладно, мама, — сказал он, — не вешай нос. Вовсе я не такой. Просто ты не знаешь, что со мной было. Я разучился нежничать, понимаешь? Пришлось. Но кое-что я все-таки понял. Можешь за меня не бояться.

Ее глаза, суровые и горестные, встретили его ласковый взгляд, и она снова заплакала.

— Как Кора? — быстро спросил он.

— Хорошо.

— Все еще работает у Хокинса?

— Да. Сегодня она кончает раньше. Суббота ведь.

— Ну, мы с ней еще увидимся.

— Если только ты не примешься за старое.

Он взглянул на нее сердито, но потом рассмеялся.

— Ладно, старушка, пусть будет по-твоему. Вот что, мама, ты поедешь домой на такси. У меня есть деньги.

— Смотри, какой богач выискался. Ладно, поехали.

— Нет, — сказал он, — я еще не поеду, хочу пройтись по городу — посмотрю, что здесь делается. Увидимся за обедом. Да, а мотоцикл ты зарегистрировала?

— Зарегистрировала. Продал бы ты лучше эту проклятую машину. Только в беду с ней попадешь.

Он снова засмеялся, усадил ее в такси и обернулся, чтобы поздороваться с Бобом Вильямсом — шофером почтовой машины.

— Как дела. Боб?

— Неплохо, Ларри. Как у тебя?

— Все в порядке, — сказал Ларри. — Хорошая команда в этом году?

— Да вроде ничего. Будешь играть?

Это назойливое любопытство задело Ларри за живое. Один взгляд чего стоит — как будто перед ним калека или карлик. «Будешь играть?» Недаром он всегда презирал этого Вильямса. На танцах свистит, горланит песни, корчит из себя дурака, вечно пристает ко всем девушкам, а они только смеются над ним. Сам-то он не играет в футбол — где там. Вот быть помощником судьи и выкрикивать всякие дурацкие советы — это ему по душе.

— Да, можешь сказать им, что я буду играть, — крикнул Ларри.

Город ничуть не изменился. Ларри миновал привокзальный сад, где кустики роз алели на фоне темной земли и аккуратно подстриженного газона. Вот и здание суда. Здесь он стоял за барьером и чувствовал себя героем, думал, что перехитрил их, — они все равно не смогут осудить его, раз не нашли сигареты. Он стоял за барьером, и в зале было полно народу, — но он был один. Не верилось, что все это происходит на самом деле, что все это происходит с ним. И все же он знал, что это правда, — и высокий барьер отрезал его от всех, кто был в зале. Его отвели в камеру рядом со зданием суда.

Рядом с судом полицейский участок. Ларри никогда не думал, что полицейские могут быть такими безжалостными. Но это его не возмущало. Он и сам был таким.

За углом и дальше по улице знакомые лавки и лавочники — бакалейщик Ван Ю, который гнался за ним с ножом, когда они украли у него цветную капусту, мясник Тод Макинтош, слабоумный торговец рыбой, продавец книг, который обвинил его в краже журналов. Старина Сэм ловко свистнул эту пачку.

Нужно позвонить ему до двенадцати, пока не закрылась литейная. Хорошо будет увидеться с ним. Сэм не похож на всех этих баранов, которые только и знают, что: «Ну как, Ларри?» — и пауза. Лучше бы прямо говорили, что думают.

«Ну как, Ларри, понравилось тебе в Берстале?»

«Ну как, Ларри, больше не возьмешься за старое?»

«Ну как, Ларри, каково смотреть людям в глаза, когда выходишь «оттуда»?» — вот ведь что у них на уме.

Да, город, мирно дремлющий под лучами осеннего солнца, ничуть не изменился. В канавах, по затянутому зеленью дну, бежала вода. Посреди тротуара спала жирная собака Макинтоша, — ей спились сосиски. На порогах своих лавок дремали продавцы, — им снились покупатели. Все было, как прежде. Но люди были уже не те.

Он как будто видел их всех впервые.

«Ну как, Ларри?» — и пауза. Он не хотел быть с ними таким натянутым и вежливым, но они заставляли его. Разговаривали с ним, как с чужим. Ларри почувствовал, что никогда не знал их по-настоящему. Его не было, а они жили своей жизнью, как будто это не имело никакого значения. Даже дома, казавшиеся раньше приветливыми и надежными, — именно потому, что они остались такими же, как прежде, — были ему теперь ненавистны; они заодно с этими хитрыми, наглыми лавочниками, которым наплевать — есть он или его нет. И как это он раньше не замечал, что у них за рожи, — у старика Порсона три подбородка, а у Макинтоша усы стали совсем желтыми от табака, и к пальцам прилипли кусочки мяса.

Ларри был рад снова увидеть полицейского О’Рейли. И хотя он вдруг почувствовал себя мальчишкой, которого выпороли, хотя О’Рейли тоже сказал: «Больше не возьмешься за старое, Ларри», — они понимали друг друга. Фараоны все были такими. Почти каждый держался так, словно он твой папаша. Но это не мешало им быть твердыми, как камень. Это бесит, но ты знаешь, что с ними шутить не приходится; а они то же самое знают про тебя, и поэтому вы понимаете друг друга. Говоря с ним, не чувствуешь себя дураком оттого, что ты был в Берстале. С ними можно разговаривать.