Даже если я напомню тебе об этом дне, он, наверное, не всплывет в твоей памяти, но не мог же ты совсем забыть Бурые озера?

День был праздничный, и, вероятно, в городе прослышали, что на озерах много дичи. Казалось, сюда явились все, у кого имелись дробовики, все, кого могли подвезти в автомобиле, и уткам не давали ни минуты покоя.

Большинство охотников приехало еще с вечера, и на все две мили по берегам мелких озер с ржавой водой раскинулись палатки. У каждого бочага, у каждого болотца тоже гремели выстрелы, не дававшие усталым и перепуганным птицам опуститься на воду. Стояла страшная пальба; это было жестокое зрелище, но мы были так кровожадны, что оно нас не смутило.

— Дело дрянь, — заволновался я. — Тут и по сидячей птице не попадешь, и уж черта с два подшибешь утку из винтовки.

— Во всяком случае, пуганем их, — сказал ты, отвязывая винтовку. — Не попробуешь, так наверняка не попадешь.

Но тут от одной из палаток к нам направился какой-то парень и помешал тебе.

— Эй, ребята, нельзя стрелять из винтовок. Того и гляди убьете кого-нибудь! Разве не видите, что здесь людей больше, чем уток?

Это чуть было не испортило нам весь день, но когда он пригласил нас присоединиться к их компании, все снова стало великолепным.

Если ты и забыл, как мы перебирались с места на место, бродили по колено в воде и волновались, — то ты все-таки должен помнить, что он дал нам выстрелить по разочку из своей двустволки. Я старательно прижал приклад к плечу, — я слышал, что так полагается делать, если у ружья сильная отдача. Теперь я могу сознаться, что зажмурил глаза, когда спускал курок. От моего выстрела могла пострадать только очень невезучая утка. Но я был доволен собой и горд тем, что устоял на ногах, после того как выполнил эту задачу.

Весь день был хорош — и волнение, и усталость, и гонка на велосипедах, и наши переходы, и привалы, и стрельба, и бесконечные истории, которые мы плели. Но помнишь ли ты наше возвращение домой? Помнишь ли ты первые пять миль по хорошей дороге, после того как мы наконец выбрались из песка и камней, усталые как собаки, еле крутя педали, но тем не менее готовые снова болтать без умолку.

Становилось прохладнее, начинало смеркаться, и мы завели разговор о девчонках. Девчонки вызывали в нас большой интерес, но говорили мы о них робко, мечтательно, не позволяя себе ни одного грубого слова. В сущности мы были очень порядочны, хотя и напускали на себя грубость, чтобы показать своим приятелям, какие мы отчаянные сорвиголовы.

Но, возвращаясь вдвоем после этого прекрасного дня, мы были другими, в тот вечер ты говорил такие вещи, которым, насколько можно судить по твоей круглой плотоядной роже, ты, конечно, не следовал, став взрослым. Может быть, и я тоже забыл кое-что, о чем говорил тогда.

Обратный путь был очень тяжел — все автомобили, скопившиеся у озера, вереницей возвращались в город, и когда мы еще ехали по плохой дороге, примерно каждые полмили нам приходилось сворачивать в заросли; в воздухе стояли тучи красной пыли. Но все это было чудесно. Мы были молоды, крепки и полны иллюзий. Война казалась нам героической, в жизни дельца мы находили романтику; мы думали, что люди не причинят нам горя, — ведь и мы не желали им вреда. Это был хороший день. Но самое лучшее произошло тогда, когда уже стемнело и последний автомобиль обогнал нас, — тогда мы зажгли фонарики на велосипедах, и на протяжении одной мили у меня случилось три прокола, а потом камера на заднем колесе разорвалась пополам. Совсем забыв, что наши родители беспокоятся, я был полностью удовлетворен случившимся, — и это было смешным ребячеством и вообще безрассудством.

Не знаю, помнишь ли ты? Когда все это случилось и мы решили, что на моем велосипеде дальше ехать нельзя, до города оставалось еще семь миль. Мы трудились, ставили заплаты на камеру при желтоватом свете наших фонариков, а вокруг темнели заросли, и тянуло прохладой, и сверчки хором дразнили нас. Мы проклинали наше невезение, а в душе радовались этому маленькому приключению, благо произошло оно не так уж далеко от дома.

— Ничего не поделаешь, — сказал я. — Ты поезжай в город, чтобы наши не волновались. Я поведу свой велосипед, а если мой отец дома, пусть он выедет мне навстречу на автомобиле.

— Черта с два! — возразил ты. — Вот что: езжай на моем, а твой поведу я.

— Не говори глупостей, — сказал я. — Твоя машина в порядке. Садись в седло и гони.

— Послушай, — продолжал ты, — ведь ты же не знаешь, дома твой отец или нет. Может быть, тебе придется идти пешком всю дорогу, а мне это нипочем. Я свеж как огурчик.

— Думаешь, ты один такой? — возмутился я. — Ни на велосипеде, ни пешком я от тебя не отстану, сам знаешь.

— Я совсем не то хотел сказать, — ответил ты. — Просто мы вместе должны это расхлебывать. Я не собираюсь оставлять тебя здесь из-за того, что тебе не повезло, — такое с каждым может случиться. Если хочешь, давай бросим жребий — кому ехать на велосипеде.

Мы бросили жребий, и я выиграл, но отказался взять твою машину. Я чувствовал себя героем, а наш безрассудный спор заставил меня забыть об усталости. Я был бодр и решителен и, кроме того, полагался на тебя. Сначала я был почти готов к тому, что ты поедешь в город, а я пойду пешком. Но раз уж мы заспорили, ты обманул бы мои ожидания. Дик, если бы уступил. Я считал, что друзья должны стоять друг за друга. Это было глупо — ведь город был совсем близко, но мы были еще детьми, и я не мог рассудить иначе. Ты остался со мной; мы повели наши велосипеды по темной безмолвной дороге, и это было замечательным завершением замечательного дня. Я возбужденно болтал. Мою душу переполняло чувство дружбы, и я совсем не думал о родителях, которые дома с ума сходили от волнения, пока мы шли эти семь миль пешком в тот день, когда мы ездили на велосипедах к Бурым озерам.

Тогда ты не обманул моих ожиданий, а теперь? Боюсь, ты разочаруешь меня, и поэтому я не говорю вслух того, что думаю, пока мы здесь вместе пьем пиво. В тот день — весь день по сути дела — мы были похожи друг на друга как две капли воды; теперь мы с тобой — разные люди. Если бы я высказал то, что думаю, ты, наверное, решил бы, что я сошел с ума. Годы разлуки, проведенные в погоне за нашими юношескими мечтами, которыми мы делились в тот день, не прошли для нас даром. Теперь ты не похож на меня. Дик. Ты толст, хорошо одет, у тебя процветающий и вместе с тем озабоченный вид, — хотя, возможно, при всем этом ты лучше меня. Я не знаю. Я знаю только, что ты не такой, как я.

Но, может быть, я ошибаюсь. Ты уже давно сидишь молча, уставившись на свое пиво, пока я все это вспоминаю; и как знать, может быть ты тоже думаешь о том дне, когда мы с тобой ездили на велосипедах к Бурым озерам.

Перевод Н. Ветошкиной

Управившись с мытьем посуды, она взяла жестяной таз и, выйдя на заднее крыльцо, выплеснула грязную воду на утоптанную позади хижины землю. Вода несколько мгновений, казалось, висела в воздухе, отливая в заходящих лучах солнца всеми цветами радуги, потом полилась и превратилась в темно-коричневое пятно на бурой от засухи почве. Девушка отнесла таз обратно в хижину и поставила его на ящик, который служил столом; она вытерла его тряпкой и повесила ящик за проволочную петлю на гвоздь, вбитый в одну из неотесанных деревянных балок, которые скрепляли грубо оштукатуренную стену хижины.

Вытирая руки о полотенце, она слышала монотонный скрип старухиной качалки, доносившийся из соседней комнаты. Она откинула прядь золотистых волос, упавшую ей на глаза, и стала внимательно изучать себя в осколке зеркала, висевшем на стене. Томительный летний зной стер румянец с ее щек. Упрямый изгиб полных губ придавал лицу слегка надутое выражение. Из зеркала несколько вызывающе смотрели голубые, слегка навыкате, глаза.