— Милли! — Резкий визгливый голос старухи напоминал скрип ее несмазанной качалки. В нем слышалась раздражительная, требовательная нотка. — Милли, ты где?

— Иду, — откликнулась девушка.

Она отвернулась от зеркала и прошла в соседнюю комнату. Из двух комнат хижины эта была большая; ее скудную обстановку составляли две раскладные кровати, стоящие одна против другой, некрашеный сосновый туалетный столик и два деревянных стула; на стене висела полочка с фарфоровыми безделушками, на полу лежала длинная, сплетенная из травы циновка.

Старуха сидела у открытого окна, без устали раскачиваясь на качалке. Девушке подчас казалось, что старуха и ее качалка составляют одно неразрывное целое.

— Тебя долго не было, — с упреком сказала старуха.

— Я мыла посуду.

— На это много времени не требуется. Небось замечталась о том парне. И не стыдно тебе?

Блестящие черные, как у птицы, глаза так и впились в лицо девушки; они были пытливы и проницательны; время удивительным образом не изменило их, хотя все лицо старухи от возраста и вынужденного безделья — результат паралича обеих ног — было морщинистым и дряблым.

Милли ничего не ответила.

— Знаю я вас, девчонок, — ворчала старуха. — В свое время и я покрутила, можешь мне очки не втирать.

Старуха закашлялась, брызгая слюной. Приподняв край лоскутного одеяла, прикрывавшего ей колени, она стерла слюну с подбородка.

— Посиди и поговори со мной, — сказала она. — весь день я тут одна.

Ее визг сменился хныканьем. Милли хорошо изучила эти внезапные перемены в настроении старухи. Когда та хотела добиться своего, она умела быстро сменить задиристую ругань или доходящую до визга злость на старческое хныканье.

— Я ухожу, — сказала Милли.

— Весь день я просидела одна, — заскулила старуха, цепляясь за плед костлявыми пальцами; их опухшие суставы были похожи на бесформенные узлы.

— Я же сказала вам, что ухожу, — повторила Милли.

— Ты не уйдешь! — закричала старуха, голос ее звенел от гнева. — Я не желаю, чтобы ты шлялась по ночам; попадешь в беду, нагуляешь себе ребенка, который не будет даже знать, кто его отец, — как твоя мать тебя нагуляла.

Поток слов иссяк, и старуха откинулась в качалке. Взрыв чувств и физическое напряжение утомили ее. Милли постояла немного, глядя на старуху сверху вниз; она ненавидела ее; это была непримиримая ненависть молодости, которую закрепостила старость. Девушка повернулась и вышла из хижины.

Утомительный зной еще не спал, но на улице быстро темнело, и Милли была этому рада. Сумерки смягчили грубые очертания стоявших в ряд хижин, уныло однообразных, расположенных всего в нескольких шагах друг от друга. Во время войны здесь находился военный лагерь. Затем район этот предоставили под жилье особо нуждающимся. И по сей день это был поселок для бедных; с каждым днем хижины становились все более ветхими и убогими, словно сгибались под тяжестью нужды и отчаяния, как и их обитатели. Время от времени та или иная семья сколачивала кое-какие деньжонки и покидала этот район; но едва оседала пыль, поднятая отъезжающим семейством, как освободившуюся хижину уже занимали новые жильцы.

Милли ненавидела поселок; ей были противны дети, играющие в пыли, опустившиеся мужчины, для которых единственный интерес в жизни предоставляла очередная бутылка виски, неряшливые женщины, слоняющиеся повсюду в шлепанцах или в туфлях на стоптанных каблуках, вечно брюхатые, рожающие уйму детей, которые вырастают и становятся такими же пьяницами, как их отцы, или такими же ленивыми неряхами, как их матери.

Прачечная, где работала Милли, не была раем — невыносимая духота и вонь от мокрого белья; но работа там по крайней мере на восемь часов в день избавляла ее от обстановки поселка, позволяла ей не видеть старуху, не слышать старухиного голоса и назойливого скрипа старухиной качалки — того, что Милли ненавидела больше всего на свете.

Правда, и в прошлом она тоже видела мало хорошего; но еще в детстве, живя с матерью и старухой, которая приходилась ей бабушкой с материнской стороны, в предназначенном на снос коттедже в Фитцрое, она узнала, что жизнь может быть и лучше, если только знать, что искать. Она презирала свою мать за то, что та позволила завлечь себя в эту западню, — за это она презирала ее больше, чем за ее немощность и беспомощность. И когда мать умерла, оставив ее и старуху на произвол судьбы, она даже не всплакнула и втайне радовалась, когда в конце концов их выселили из коттеджа. Это было пять лет назад, примерно в то время, когда она окончила школу; и ей казалось, что, где бы им не пришлось жить, везде будет лучше, чем там, где они до сих пор жили. Старуха визжала на чиновников муниципалитета, которые выгоняли их из дома, а потом, обессиленная, молча уселась на кучке мебели, сложенной в кузове грузовика, увозившего их в поселок.

Старуха жила в этом ветхом коттедже еще в те времена, когда Милли не было на свете, и поэтому в голове у нее не укладывалось, что это теперь не ее дом.

Несколько недель спустя После переезда, как-то вечером, войдя в хижину, Милли увидела, что старуха лежит плашмя на полу.

— Не могу подняться, — бормотала она. — Что-то с ногами приключилось.

Некоторое время она пролежала в больнице, а потом в карете скорой помощи ее доставили домой и усадили в качалку. С качалки она уже никогда не вставала. Лишь по вечерам Милли перетаскивала ее на постель.

Вскоре Милли пришла к выводу, что в старом коттедже им жилось не так уж плохо. Там было, правда, очень бедно, но зато у них был свой садик и хоть какая-то защита от чужих глаз; здесь, в поселке, не было ничего, кроме голой земли вокруг; и жили они у всех на виду. И вечно эти опустившиеся мужчины, особенно когда они напивались, подмигивали и свистали вдогонку, а если никого поблизости не было, пытались с ней немного поразвлечься. Собственно, против того, чтобы немного поразвлечься, Милли не возражала. Не в этом дело. Уже в десятилетнем возрасте она знала все, что можно было знать об элементарной биологии, а после окончания школы испробовала это на опыте с мальчишками. Но ей было противно подумать, что эти пропойцы, кое-кто из которых годился ей в отцы, начнут ее ласкать. Да по правде говоря, до тех пор, пока, шесть месяцев назад, она случайно не встретила Тома, ей ни один мужчина по-настоящему и не нравился.

Том был на пять лет старше ее. У него были прямые черные волосы, карие глаза, крепкие крупные зубы, а говорил он легко и свободно. Весь он был могучий — могучие плечи, могучая грудь и большие руки, всегда грязные от вечного копания в моторах, — он работал в гараже.

Том подцепил Милли как-то вечером, когда она одна отправилась в кино, чтобы отдохнуть от назойливого голоса старухи, плача младенцев в соседней хижине и хриплых ночных звуков поселка.

Они пошли в парк и легли на траву, и Том целовал ее, но Милли это не доставило удовольствия, хотя он ей нравился больше других мужчин, которых она раньше знала.

Когда они расстались, он назначил ей свидание, и в следующий раз он ей понравился больше. Они снова пошли в парк, а когда расставались, Милли прижалась к нему и впервые в жизни почувствовала, что у нее есть близкий человек. После этого они стали часто встречаться. Иногда они отправлялись в кино, но чаще всего в парк или на пляж, потому что Тому неудобно было приглашать ее в свое общежитие, а она не могла пригласить его к себе в хижину, где была старуха.

Чем больше она встречалась с Томом, тем больше он ей нравился. Это был беззаботный, жизнерадостный, простой парень. Казалось, ничто не способно было его взволновать и никогда он особенно не задумывался о будущем. Он вырос на ферме в Мелли, в большой многодетной семье и с семнадцати лет ушел в город сам зарабатывать себе на хлеб. Эти обстоятельства его жизни в какой-то мере повлияли на его характер, — так считала Милли, но порой ей хотелось, чтобы он вел себя серьезнее. Она понимала, что, несмотря на все предосторожности, если отношения их будут продолжаться, всегда может произойти что-нибудь непредвиденное, и тогда им придется пожениться, а ей вовсе не хотелось выходить замуж за человека, который не может о ней позаботиться. И все-таки после второй встречи Милли твердо решила, что они с Томом должны пожениться. Не только потому, что он ей нравился, нравились его ласки, — нет: замужество для нее означало избавление, избавление от поселка, от старухи, от той жизни, которую ей приходилось вести.