— Посторонитесь, мисс Энсон, дайте мне проехать вперед.

Я возразила, что хорошо знаю дорогу.

— Очень может быть, но дело не в этом.

Я молчала, мне нечего было сказать.

— Впереди может встретиться опасность, — продолжал он, — а вы всегда готовы наделать глупостей.

Подыскивая ответ, я вспомнила грозу на прошлой неделе.

— Впереди есть опасное место, — ответила я, — там дерево повалилось, вы запутаетесь в ветках.

Он что-то буркнул себе под нос, но я не разобрала.

Немного спустя мы добрались до поваленного дерева и объехали его.

Тогда Кэйси опять заговорил:

— Теперь вы не станете возражать?

— Нет, — сказала я, — только там чуть подальше на сучке пчелиное гнездо. Как бы вы не приняли его за нарост — еще смахнете плечом. Не очень-то будет приятно, правда? — И я рассмеялась, чтобы он не заметил, как я увильнула от ответа. Но Кэйси было не до смеха, и он смолчал.

Вскоре я крикнул, чтобы он остерегался пчел, и он пригнулся в седле.

— Ну? — сказал он.

— Подождите, стражник; тут кусты, я пока останусь впереди, а то если я вас пропущу, ветки будут хлестать Салли по глазам.

— Глупости! — проворчал Кэйси.

Когда кусты остались позади и мы оказались среди хмеля, он вдруг приказал мне остановиться.

— Шутки в сторону, мисс Энсон!

— Что вы? Кто шутит, мистер Кэйси?

— Человек у вас в доме — разбойник!

— Не может быть? — невинно изумилась я.

— А вы соучастница.

— Ах, что вы говорите, стражник!

— Я говорю, что вы должны остаться здесь.

— Но мне нужно домой.

— Тогда я вас арестую.

— Арестуете меня и упустите троих взрослых мужчин?

— Вы меня вынуждаете, — ответил он.

— Стражник, этот разбойник — человек храбрый; возможно, вы его подстрелите, но ведь и он может подстрелить вас.

— Обо мне не беспокойтесь, мисс Энсон.

— Я о вас и не беспокоюсь.

— Тогда значит о…

— Человеке, который меня спас! — И я стрелой полетела вперед. В первый раз в жизни я шла против закона и вся трепетала от волнения. Кэйси выругался и с грохотом помчался за мной по пятам; приглушенным голосом он требовал, чтобы я остановилась, и описывал, какие ужасные меня ждут последствия. Я смеялась и, нагнувшись вперед, уговаривала Салли приналечь еще сильнее. Это было необходимо, потому что его конь был лучше и с каждым шагом он все приближался. Вот морда его коня поравнялась с моим седлом, вот с плечом Салли, вот мы голова в голову подскакиваем к мосту.

Я приподнялась в седле, закинула голову и протяжно закричала:

— Куу-иии! Куу-иии!

— Замолчи, дрянь!

Я натянула поводья так, что Салли взвилась на дыбы, и еще раз крикнула:

— Куу-иии!

Потом опустилась в седло и прислушалась. Стражник был уже темным пятном, быстро таявшим во мраке. Лошадь его летела с ужасающей скоростью, отчаянно звенели поводья и сабля.

Потом послышалось — бух-бух-бух, — это упали жерди. Я облегченно вздохнула, откинулась в седле и задышала спокойно впервые за это время. Все дальше, все глуше топот второго коня, он раздавался в сухостойном лесу, как шаги в пустом доме.

— Хорошо же вы поступили! — Так встретил меня стражник Кэйси, когда я немного спустя вошла в дом. — Прекрасно для приличной, воспитанной девушки!

Я тронула стражника за рукав, опоясанный серебристой полоской.

— Этой нашивке здесь так одиноко, стражник; насколько будет красивей, если их будет две, а?

Он холодно улыбнулся; тогда я, приободрившись, заявила, что незнакомец совсем не такой уж скверный человек.

Кэйси покачал головой.

— Очень скверный, — возразил он.

Вскоре приехал Уилл, и вот какой произошел разговор.

— Где ты его встретил?

— У дальних ворот, — ответил Уилл.

— Что он сказал?

— Прицелился и велел поднять руки.

— А потом?

— Забрал коня и часы и дал мне вот эту лошадь.

— Ну что ж, — спокойно сказал стражник, — я все-таки захватил двух преступников. И в конце концов, мисс Энсон, не такой уж он скверный человек, а?

— Конечно, стражник; особенно если он вернул именно ту лошадь, которую брал в долг.

Кэйси отвернулся к окну. Занималась заря.

Перевод И. Левиной

Уже двадцать лет прошло с тех пор, как мы поселились в Крике. Двадцать лет! Я хорошо помню тот день, когда мы приехали на подводе Джерома из Стонторпа, — нас было восемь да еще всякие пожитки: кровати, кадки, ведро, два кедровых стула с сосновыми сиденьями и спинками, которые отец приладил к ним, несколько котелков и старый Криб. К тому же это был изнуряюще жаркий день, какая нас мучила жажда! Мы выпили до капли все ручьи, встретившиеся нам по пути.

Отца с нами не было. Он выехал на несколько месяцев раньше, чтобы поставить дом и вырыть колодец. Наше жилище было выстроено из горбыля и крыто щепой. Места в нем хватало на две комнаты, но перегородку еще не ставили. Пол был земляной. Примерно раз в месяц отец выравнивал его особой смесью из песка и свежего коровьего навоза. И в этот день никто не смел заходить в комнаты, пока пол не просохнет. На дверях не было замков — на ночь их закладывали колышками, а доски были не очень плотно пригнаны друг к другу, и через щели мы без труда видели каждого, кто подъезжал верхом к дому. Мы с Джо развлекались, бывало, еще и тем, что считали звезды через просветы в крыше.

На другой день после нашего приезда отец повел мать и нас всех смотреть луг и участок на той стороне лощины, который он собирался расчищать под посевы. Луг не был огорожен, но отец показал нам отметки землемера на дереве, обозначавшие границу нашей земли. Судя по тому, что говорил о ней отец, это была превосходная земля. На нашем участке был и очень ценный строительный лес, — так по крайней мере сказал отец. Потом он показал нам место на скалистом холме, где, по его мнению, должно быть золото, но об этом он запретил нам говорить. В тот же вечер мы с Джо отправились туда и перевернули каждый камень на холме, но золота не нашли.

Не вызывало сомнения одно — это была настоящая глушь: деревья, гуаны, сухостой да медведи, а до ближайшего дома, который принадлежал Дуайерам, — три мили. Я часто задумываюсь над тем, как выдерживали все это женщины первые несколько лет. И мне вспоминается, как мать, оставшись, бывало, одна, садилась на бревно, в том месте, где сейчас проходит дорога, и плакала часами. Тоска! Была, действительно, ужасная тоска.

Вскоре отец заговорил о том, чтобы расчистить пару акров и посеять кукурузу; собственно, все мы об этом говорили, до того как взялись за дело. Пока работы еще не начались, лучшую тему для разговоров трудно было придумать. Но через две недели костры, озарявшие лес, который не умолкал даже по ночам, и треск падавших одно за другим огромных деревьев потеряли для нас всю свою поэзию.

Мы работали без устали, расчищая те четыре акра земли, где сейчас стоят стога; мы работали до тех пор, пока там не осталось ни одного дерева, ни одного кустика. Тогда мы думали, что самое худшее уже позади, но как мало мы знали, что такое расчистка целины! Отец никогда не уставал высчитывать и говорить нам, какие доходы принесет урожай, если только земля под посев будет готова вовремя. И тем усердней мы работали.

Совместными усилиями всех членов нашего семейства, как мужчин, так и женщин, и с помощью рычага, которым служил нам ствол молоденького деревца, мы скатывали огромные бревна в костры, ревевшие, как печи ада. Когда с бревнами было покончено, наступил черед сучьев, — с утра до вечера, едва таская ноги от усталости, мы ходили по участку и собирали их охапками, а одежда липла к спине, и пот смешивался с грязью.

Иногда Дэн с Дэйвом усаживались в тени, возле жестяного чайника с водой, и оглядывали этот маленький лоскуток земли, расчистка которого отняла так много времени. Потом они в отчаянии глядели на то, что расстилалось перед ними, и спрашивали отца (который никогда не отдыхал во время работы), можно ли надеяться, что такое место удастся когда-нибудь расчистить. А когда Дэйв пытался выяснить, почему отец не взял участок на равнине, где вовсе не нужно корчевать деревья и где воды сколько угодно, то отец сначала кашлял, как будто чем-то поперхнулся, а затем начинал страшно ругать скваттеров и политических заправил. Однако он скоро остывал и снова был полон надежд.