Сверчок был желтовато-коричневый, муслиновые крылышки на спинке топорщились.

Окунь прятался в вымоине под камнями. В темной воде он был почти черным. Спинной плавник у него стоял торчком, грудные плавники шевелились, как ленточки на ветру. В длину окунь был дюймов пятнадцать. Губы у него были толстые, как у негра. Когда он дышал, жаберные крышки то прижимались к телу, то оттопыривались, открывая красные жабры, голова пульсировала, как сердце.

Окунь увидел сверчка и поднялся из-под камней на свет, его тело блеснуло, как золотой слиток. Он неторопливо поплыл к сверчку и замер над ним. Потом, повиснув над ним вниз головой, стал медленно забирать его в рот. Хвост у окуня колыхался, как вымпел. Поплавок наверху дрогнул, и человек насторожился. Окуня ему не было видно. Он приподнял удилище и слегка подмотал леску.

Окунь со сверчком во рту отодвинулся фута на два. Поплавок повело в сторону. Окунь остановился. Его хвост выдавил острые ямки в иле. Потом окунь встрепенулся и быстро поплыл от берега. Поплавок мгновенно исчез под водой, человек сильно дернул удилище и прижал его обеими руками к телу. Окунь проплыл футов пять, и леса натянулась. Она повалила его на бок, и крючок прочно вошел в его нижнюю губу.

Окунь бросился вправо, но леска осадила его. Он рванулся в глубину, и верхушка удилища согнулась. Но пружинящая сила удилища победила, и окунь был вынужден всплыть; удилище, распрямляясь, тащило его на поверхность. Он взметнулся в воздух, шлепнув хвостом по воде, как ладонью.

Окунь снова ринулся в глубину, силясь одолеть удилище. Он то кидался вперед, и леса струной впивалась ему в бок, то опять разворачивался, и она тянулась у него прямо изо рта. Он отталкивался хвостом от воды, действуя им как рычагом. Потом стал биться так, словно хотел забодать кого-то. Скоро он начал уставать.

Человек почувствовал это; он еще подмотал леску. Рот у окуня раздернулся. Человек подтянул его к берегу на три ярда, потом еще на три ярда. Но окунь с силой рванул лесу, и человек испугался, что она не выдержит; он позволил окуню немного размотать ее с катушки. «Ззз-ззз!» — запела катушка. Леса врезалась в воду, как лобзик в сухое дерево.

Человек стал снова сматывать леску. Теперь окунь показался у самой поверхности; он лежал, выставив из воды спину, и уже не смыкал челюстей; один раз он опрокинулся на бок. Плавник на спине у него раскрылся, как веер.

Человек присвистнул. Он взял удилище в одну руку, а другой потянулся за сачком. Потом еще подтащил окуня к берегу и стал подводить сачок.

Это движение испугало окуня. Он тяжело ударил по воде и шарахнулся в глубину. Человек дал ему отплыть немного и опять потянул на себя. Спинка у окуня была острая, как лошадиный крестец; она была черная, а бока отливали золотом. Человек опустил сачок в воду, и когда окунь снова рванул лесу, он запутался в бурой сетке сачка.

Перевод А. Мурак

Et Incarnatus она слушала не открывая глаз. «Вот что хотел сказать Гете, — думала она, — вот что хотели сказать философы, именно к этому они стремились. Экстаз, говорил Гете, это самое возвышенное в человеке, и если прекрасное будит в нем трепет экстаза, он счастлив; это — предел. Он не способен чувствовать большего». Значит, то, что она испытывала, и было экстазом.

Вначале музыка казалась ей ярким светом, благоуханным вином. Бетховен и торжественная месса, Гете и экстаз… Мысли плясали в ее голове, словно солнечные блики на воде. Но вот музыку сменила тишина, Элен сидела словно в забытьи, с закрытыми глазами. Ее охватило чувство восторга, благоговения. «Это прекрасно! — думала она. — Это экстаз; вот то, чего искали философы, к чему они стремились».

— Ну как? — спросил ее спутник, когда они выходили из консерватории.

— Давай никуда не пойдем. — Она взяла его под руку. — Отвези меня домой, Кен.

— Разве ты не хочешь поужинать?

— Нет настроения. Мне не хочется.

— Но ты обещала.

— Да. Но мне не хочется.

— Послушай, Элен, это просто глупо.

— Глупо?

— Ты ведь обещала, ты говорила, что пойдешь. Ведь ты сама говорила, что тебе хочется пойти в новый ресторан.

— Отвези меня домой, Кен, — сказала она, — пожалуйста.

— Я что-нибудь сделал не так?

— Нет.

— Я тебя обидел?

— Нет, не обидел. Ты тут ни при чем.

— Нет, я в чем-то виноват. В чем же?

Она повторила:

— Ты тут ни при чем. Пожалуйста, Кен, позови такси. Я доберусь домой и сама.

— Значит, я в чем-то виноват. Но в чем?

— Ни в чем. Не спрашивай меня. Мне трудно объяснить.

— Все это как-то глупо, Элен. Я не могу тебя понять.

— А зачем тебе понимать… — сказала она.

Он подошел к краю тротуара и подозвал такси. Машина подъехала. Недавно прошел дождь, и вся она блестела бисеринками мелких капель.

— Пожалуйста, не провожай меня, — сказала она, — я прекрасно доеду домой одна. У тебя есть еще время повеселиться.

— Не хочу я веселиться, — громко сказал он.

— Что ж, как хочешь; но все равно — не провожай меня, — сказала девушка.

— Послушай, — снова сказал он, повышая голос, — что с тобой стряслось? Я что-нибудь сделал не так?

— О боже, я ведь сказала — ничего. Совершенно ничего. Ты был очень внимателен, — сказала она.

— Я был внимателен?! Вот это мило!

— Если ты собираешься продолжать в том же духе, — сказала она, — то лучше садись в машину.

— Ну, не мило ли это? Нечего сказать, приятный вечерок!

Он сел в машину и дал адрес. Девушка забилась в угол. Когда шофер выключил свет — казалось, что ее лицо мягко светится в полутьме. Город остался позади, и под колеса побежала влажная лента дороги. Брызги веером разлетались по сторонам.

Они молчали.

Потом он спросил:

— Что же случилось, Элен?

— Случилось?

— Может быть, я нечаянно тебя обидел?

— Не надо. Неужели мы опять начнем все сначала!

— Нет, — возразил он, — мы не станем начинать все сначала.

— Ты сам начинаешь. Вот — иронизируешь.

— Бог мой, теперь тебе остается только сказать, что во всем виноват я.

— Никто ни в чем не виноват.

Когда они поднимались по лестнице к ее квартире, она сказала:

— Не заходи ко мне сегодня, Кен. Хорошо?

— Я и не собираюсь.

— Ну вот, ты опять.

Она остановилась перед дверью, открыла сумочку и достала ключ. Он попытался поцеловать ее, но она отстранилась.

— Прости, Кен. Только не сегодня.

— Ну, хорошо, хорошо.

— Я не могу объяснить. Не проси меня объяснять.

Он молчал.

— Прости меня, Кен. Но только не сегодня. Я не хочу быть с тобой сегодня. Я даже не хочу, чтобы ты меня целовал. Не сегодня. Поэтому я и просила не провожать меня. Мне трудно объяснить…

Она поймала его взгляд.

— Нет, — сказала она, — дело не в этом, совсем не в этом. Просто не хочу. И все. Не сердись на меня, пожалуйста.

— Что же я, по-твоему, должен делать? Ходить на голове от радости?

— Господи, ты опять за свое. Ты опять за свое.

— А что же я должен делать? Улыбаться?

Позже, когда он ушел, она беззвучно заплакала.

Перевод Ф. Лурье

Его прозвали Однокрылым, потому что у него была парализована левая рука. Но настоящее имя мальчика было Джекки — так называла его мать. Дом Ингейтов часто навещала беда. Джекки не помнил отца — когда тот умер, он был еще слишком мал, а дядя Том, единственный брат отца, был в немецком плену. Джекки считал дядю Тома героем и жаждал его возвращения. Хотя Джекки не помнил его лица, он постоянно говорил о своем дяде и хвастался им перед всеми соседскими мальчишками.

Джекки и его мать жили в деревянном домике, неподалеку от боен и кожевенных заводов. Вокруг было несколько пустырей. Мальчишки собирались там, играли в футбол и крикет, а иногда затевали драки. Но игру в войну ребятам впервые предложил Однокрылый. С тех пор мальчишки разделились на две армии.