— Непонятный народ, хозяин, — бывало, говорил он, наблюдая, как они пляшут корроборри. — Странные у них обычаи.

Нельзя сказать, чтобы он пытался скрыть то обстоятельство, что цвет кожи у него почти такой же темный, как у них, и что когда-то его мать била в обтянутый кожей барабан на туземных праздниках, — просто его образ мыслей, убеждения, даже склад его ума были совершенно иными. Черную работу он считал своей участью. Жил он в хибаре, сооруженной из листов старого железа, и ревностно охранял свое имущество: разбитую рессорную повозку, тощую ломовую лошадь и несколько линялых одеял. Однако смысл его жизни заключался в сыне Стиве. Он безмерно гордился умом мальчика, его умением ездить верхом, всеми другими его талантами. Казалось, он просто и минуты не может прожить без него. Когда перед отбором скота все разбивались на пары, эти двое всегда держались вместе. В загоне для клеймения быстрые руки мальчика неизменно были наготове, чтобы выручить плохо видящего отца. Когда под одним из них норовистая лошадь вставала на дыбы, другой, сидя на ограде, ощущал этот толчок всем телом. В общем, это была довольно странная пара: усталый, болезненный мужчина, стеснительный и теряющийся даже в привычном окружении, и живой, проказливый мальчик, готовый завести дружбу с любым живым существом.

Немного позже, когда мы пересели на свежих лошадей и окружили стадо, готовясь начать отбор, они, как всегда, стали рядом. Мальчик держался ближе к краю, на случай если придется погоняться за вырвавшимся животным. Он отпустил поводья, и стройная гнедая лошадь танцевала под ним, точно кошка, а он своим длинным бичом сбивал верхушки с кустиков травы. Солнце, стоявшее прямо над головой, высосало из воздуха всю свежесть, и золотая равнина, казалось, потрескивала от сильного зноя. Над топчущимся стадом поднималась легкая, похожая на пыль дымка, обжигавшая ноздри. Через несколько минут отбор уже шел полным ходом. Жирных быков одного за другим пропускали сквозь кольцо пастухов; защелкали бичи, и вся равнина загремела под копытами лошадей и отчаянно бодавшегося скота.

Это была напряженная, захватывающая работа. Нельзя было ни на миг отвести в сторону взгляд, хотя чувство внимательного ожидания, казалось, переместилось куда-то в колени, сжимавшие седло. Лошади, которые стояли в высокой траве, покусывая удила, были не менее чутко насторожены, чем мы. Когда какое-нибудь животное вырывалось из круга и уносилось галопом по равнине, лошади сразу бросались вдогонку, не дожидаясь прикосновения шпор или колен. Без малейшего натяжения поводьев они поворачивали вслед за свернувшим животным и гнали его назад. Потные от крупа до загривка, они как будто играли в восхитительную и понятную им игру, выдуманную специально ради их забавы. Одни только собаки, отогнанные подальше, лежали в траве, недовольные и возбужденные. Положив головы на лапы, они легонько повизгивали и дрожали от нетерпения, но приблизиться к стаду не осмеливались.

И только один раз этот строгий порядок был нарушен, да и то не совсем.

Медленно тянувшийся день подходил к концу. За час до захода солнца почти все животные были отобраны. Высокая трава вокруг поредевшего стада была вытоптана и стерта в мелкую пыль, стоявшую в воздухе и затруднявшую дыхание. Глухое нестройное мычание разносилось по равнине. Весь скот был разделен на три группы: откормленные животные для продажи, коровы с телятами и основное стадо. Как раз в эту минуту из стада неожиданно вырвался молодой бык и ринулся к ближайшим зарослям акаций в полумиле от лагеря.

Он стрелой промчался мимо Кэнти-метиса. Однако Стив был всегда наготове пуститься вскачь вместо отца. Пригнувшись к шее своего гнедого, он понесся за быком, который, задрав хвост, скакал галопом, как будто ужас придавал ему крылья. Мы лениво повернулись в седлах, чтобы следить за погоней. Просто наслаждение было смотреть, как скачет этот мальчишка. Казалось, он сросся с лошадью. Низко опустив руки и слегка наклонившись, он мчался рядом с быком, пытаясь завернуть его и погнать назад.

Внезапно одна из собак, не удержавшись, с рычанием вскочила и коротко залаяла. Бык слегка повернулся и остановился как вкопанный. Лошадь налетела на него, и он с грохотом повалился на землю, а лошадь буквально перелетела через его голову. Она с трудом поднялась на ноги, с испуганным ржанием огляделась вокруг, и поскакала по равнине, волоча за собой поводья. А мальчик остался лежать в высокой траве.

В мгновенье ока мы очутились возле него, и Кэнти первый спрыгнул с лошади. Однако с самого начала было ясно, что ни поспешность, ни промедление уже не играют роли. Мальчик неподвижно лежал на спине, раскинув руки, зажав в кулаке пучок травы. Сейчас он выглядел маленьким и жалким. Свалившаяся с головы широкополая шляпа была заметно велика ему, а краги могли быть впору лишь взрослому мужчине. Его сморщенное личико с маленьким носом и широким ртом стало совсем белым, словно в последний момент какой-то благодетельной силе удалось скрыть позорный цвет его кожи.

Первым заговорил надсмотрщик;

— Эй, кто-нибудь, поезжайте на ферму за повозкой.

Отправился Кэнти, ибо это было единственное, что ему оставалось делать. Хотя лошадь его мчалась, прижав уши, он сидел в седле неподвижно, как изваяние, глядя прямо перед собой. Солнце медленно клонилось к горизонту. Двое из нас остались у распростертого в траве тела, остальные погнали жирный скот на ближнее пастбище, а коров и неклейменых телят в загон. Они тронулись под щелканье бичей и лай собак. Телята бежали рысцой, высунув языки; собаки хватали их зубами за ноги, и коровы то и дело поворачивались и загораживали их своим телом. Уставшие лошади подгоняли их; нужно было поспеть до наступления темноты.

Но прежде чем на холмах угасли последние лучи солнца, коровы оказались в загоне. Ворота были надежно заложены жердями, и обессиленные лошади отправились пастись. В темноте раздавалось глухое мычание ошеломленных коров, которые дрались из-за телят, потерявшихся в суматохе. Из-под их копыт поднимались облака мелкой пыли. Пастухи, убрав седла, молча расходились по своим хибаркам. Даже чернокожие, ужинавшие на корточках под перечным» деревьями, которые росли напротив кухни, не болтали, как обычно: живые глаза их перебегали с веранды, где лежало завернутое в простыню маленькое тело, на маленький дворик у седельной, по которому Кэнти ходил взад и вперед.

Казалось, какой-то странный паралич лишил его способности говорить и действовать. Время от времени он останавливался и ничего не видящими глазами пристально всматривался в темнеющие заросли мульги. Перед дверьми жестяной лачуги у ручья его жена-туземка, высохшая старуха, вынув неизменную трубку изо рта и накрывшись передником, тихо причитала. Но он не подошел к ней. Он, казалось, искал, чем бы занять свои руки.

Раньше в свободные минуты он никогда не утруждал себя работой, пусть даже в сарае и лежало нераспиленное бревно. Но сейчас он заметил топор, валявшийся на куче дров, и побрел туда. Отупляющая работа, которой были заполнены его дни, как будто наложила на него неизгладимый отпечаток, и вне ее для него не существовало жизни. В глухом размеренном стуке топора было что-то пугающее.

Перевод В. Жак

Когда Питер Колтер полоснул ножом по горлу овцы, его вдруг охватило странное чувство, что все это уже было с ним раньше. Тревожное чувство! Как будто где-то в глубине его сознания на мгновение поднялся занавес и он увидел себя вот так же стоящим посреди уилтширских меловых холмов и наблюдающим, как стекленеют глаза овцы и по его опущенной руке течет теплая кровь. Питер стоял в непонятном волнении, ошеломленный утратой чувства времени… Сырость холмов пронизывала его до костей, холодный ветер дул прямо в душу. Он почувствовал, что сросся с этой местностью, как корявый дуб, торчавший в ста шагах от него, или меловые прогалины, белевшие на фоне намокшей земли. Он уже не был Питером Колтером, которого забрали с фронта для ускоренной переподготовки в школе пулеметчиков, он был кем-то другим. Вот бы только вспомнить, откуда он пришел и что должен был делать.