Ощущение это длилось одно мгновение, но оно потрясло Питера своей яркостью. Дрожащей рукой он вспорол овце брюхо и стал сдирать теплую шкуру.

— Какого черта, — пробормотал он, — струсил ты, что ли? Ведь не первый же раз у тебя на руках овечья кровь.

Он стал думать об ужине, который он приготовит, когда принесет отборные куски баранины в лагерь, и о том, как обрадуются ребята в его бараке.

— Пит, сукин ты сын, что это ты приволок нынче? Опять гостинцы собирал? Ну и ну, не иначе как ты крысиный король!

А то, что здешние холмы показались ему знакомыми и родными, как берега Лоддона, так это просто обман зрения. На него и раньше это находило, не так сильно, правда.

Он перестал обдирать овцу и оглянулся, не следят ли за ним. Взгляд его прищуренных от ветра глаз охватил волнистый, без единого кустика, луг. День еще не начинал клониться к вечеру, но кругом было полное безлюдье. Лагерь остался в трех милях позади, за деревьями, а впереди отдельными островками виднелись перелески, фермы, деревни. Однако легкий туман, поднимавшийся от земли, смазывал все контуры, и ничего нельзя было ясно разглядеть, — ничего, кроме меловых овечьих следов, слабо белевших на зеленой траве.

Сокращая дорогу, Питер шел в соседнюю деревню напрямик через меловые холмы и вдруг увидел хромую овцу, запутавшуюся в густых кустах черной смородины. Он сразу же оценил ее с точки зрения съедобности.

Хоть разок поесть свежего мяса. Всем хватит с избытком. Питера неотступно мучил голод. С тех пор как он высадился в Англии, ему еще ни разу не удалось поесть всласть. Его ненасытный аппетит служил постоянной темой для шуток в бараке. Иногда он потихоньку уходил ночью в лес за кроликами, но большей частью безуспешно, — кролики, как и все съестное, были редки. За две недели только два раза ему улыбнулось счастье. В бараке тогда был устроен царский ужин. Ребята сидели вокруг него и жадно вдыхали запах жаркого, которое он готовил в пожарном ведре на печурке. Но что значит один заяц для такой оравы! И снова Питер ходил голодный, рисуя в своем воображении огромные сыры, увесистые куски говядины, буханки домашнего хлеба — все то обилие сытной пищи, к которому он привык с детства.

По его мнению, заставлять взрослых мужчин голодать было возмутительно — гораздо более возмутительно, чем зарезать хромую овцу, попавшуюся ему в руки. Совесть его не мучила. Это было осуществлением его естественного права, и, разделывая овечью тушку, он гораздо больше ощущал свое человеческое достоинство, чем подчищая с тарелки водянистую подливку в лагерной столовой.

— Ну, сегодня все ребята наедятся досыта, — рассуждал он сам с собой, радостно посмеиваясь, — и вряд ли им захочется подшучивать над моим аппетитом… Я спрячу ее здесь, а на обратном пути отберу лучшие куски, заверну их в плащ и притащу в барак.

И вдруг он снова почувствовал, что уже пережил все это раньше! Может быть, запах свежесодранной шкуры и бараньего сала проник в дальний уголок мозга и разбудил какие-то воспоминания? Но не об отцовских овчарнях на берегу Лоддона — нет, то были какие-то более туманные, неясные воспоминания, связанные именно с этой расстилавшейся перед ним местностью, по сути дела совершенно чужой ему! Он хорошо помнил свое первое впечатление от нее. Это было два года тому назад. В сыром тумане шагал он со своей ротой от станции, куда поезд доставил их с парохода, — три мили унылого пути. Казалось, серое небо вплотную приблизилось к земле и слилось с ней. Ничего — кроме голых деревьев и мокрой листвы под ногами. Потом появились круглые голые холмы, на которых, как снег, лежал туман. Ничто в этом неуютном ландшафте не говорило о радости и полноте жизни. Когда впереди показались мрачные, крытые железом крыши их учебного лагеря, Питера охватила острая тоска по дому и мучительное желание снова увидеть родные эвкалипты на берегу Лоддона, залитые утренним солнцем.

Вот и сейчас — он шел в деревню, а далекие эвкалипты стояли у него перед глазами, и мысли его тревожно метались между этими двумя бесконечно разными мирами. Он шел навестить родственников отца и удивлялся тому, что именно ему довелось стать связующим звеном между здешними меловыми холмами и берегами Лоддона. Черт знает какие шутки позволяет себе судьба! Еще год тому назад он и понятия не имел о существовании Элиаса или тетушки Джуп, но тем не менее они существовали — целое гнездо родственников, иные даже с такой же, как у него, фамилией, и все с какими-то общими семейными чертами. Разве не был нос Марты точной копией носа его тетки Рейчел, хотя во всем остальном они были совершенно не похожи друг на друга?

«Все очень запутанно на этом свете, — решил он, взявшись за дверную ручку маленького домика. — Вот уж наверняка предпоследнее, если не последнее, место, где мне вздумалось бы искать корни семейного древа!»

Домик стоял на самом краю деревни. Он был маленький, совершенно заросший зеленью; даже окна и дверь наполовину закрывал плющ. Питера встретила тихая пожилая женщина, не столько словами, сколько движениями и жестами выразившая радость при его появлении.

— А, это ты опять пришел к нам, Питер! Ну заходи, заходи. Сегодня тетушка Джуп поднялась и сидит в кресле. Рожденье у ней нынче. Девяносто четыре года ей исполнилось.

Казалось, она немножко побаивается высокого юноши в непривычной форме; когда он смотрел на нее, она тут же отводила глаза, но радушие ее было несомненно искренним.

Забрав у него тяжелый плащ, она провела его в уютную комнатку, пропахшую угольным дымом и запахами кухни, и в полумраке Питер разглядел высохшую старуху в кресле у горящего камина. Она была самым старшим из живых членов семьи. Глухая, наполовину выжившая из ума, она цеплялась за жизнь, как твердый панцирь сверчка за кору дерева.

— Питер пришел повидать вас, — прокричала Марта, нагибаясь к ее уху. — Вы ведь помните его, тетушка Джуп? Он уже приходил к вам однажды.

Старуха подняла на Питера удивительно блестящие глаза, прошамкала что-то в ответ на его приветствие и тут же забыла о нем, опять сосредоточенно уставившись на горящие угли.

Питер опустился в кресло по другую сторону камина и расстегнул мундир. Ощущение тепла растеклось по всему телу. Чудесное тепло! Оно, как вино, ударило ему в голову, вызывая в памяти радостные картины. Ему захотелось поболтать, пошутить с тихой пожилой женщиной, накрывавшей на стол.

Ужасно хотелось сказать ей: «А знаете, что случилось, когда я шел через холмы? Что, вы думаете, я увидел? Хромую овцу, запутавшуюся в кустах черной смородины. Что ни говорите, а бывает удача на свете! Самое приятное происшествие, с тех пор как меня сюда забросило. Жаль, не догадался принести вам кусочек получше!»

Но что-то остановило его, заставило сдержать обуревавшее его веселье. В этом маленьком домике его голос звучал странно — слишком громко и грубо. Казалось, что здесь из поколения в поколение приглушалась жизнь, — во всем чувствовалась сдержанность, даже в тикании больших деревянных часов на камине. После шумной сутолоки лагеря, громких приказаний, звона оловянных тарелок в столовой, трескотни пулеметов на стрельбище — здесь было как на дне глубокого, тихого пруда.

Питер оглядел комнату острым пытливым взглядом, как бы стремясь понять тайну этого уютного спокойствия. Оштукатуренные стены, покрытые пятнами сырости, казалось нарочно были сделаны так, чтобы приглушать звуки, и ни один голос внешнего мира не мог проникнуть сквозь плотно закрытое окно. Толстые занавески и половики, чехлы на мебели, фарфоровые собачки и другие безделушки и украшения — все это принадлежало к прошлому веку, так же как и картины на стенах. Вероятно, за пятьдесят лет ничто не изменилось в этой комнате и, возможно, не изменится и в следующие пятьдесят лет.

Пятьдесят лет! Мурашки пробежали у него по спине, как будто на него пахнуло дыханием могилы. Для него жизнь означала движение, перемены, возделывание новых полей.

— Придвигайся к столу, — сказала Марта, — проголодался небось с такой прогулки… в лагере-то вас не больно сытно кормят, а?