После этого вам становится совсем не по себе, вы еще больше чувствуете свое одиночество, и вам жаль, что вы зря потратили столько времени. Но заметив, что Том надевает чистый воротничок и приводит себя в порядок, вы снова оживаете; однако, когда вы совсем уже собрались и спрашиваете Тома, не проводит ли он вас немного, он отвечает, что да, но таким равнодушным, таким безразличным тоном, что вы едва не взрываетесь.

Наконец, пообещав заглянуть еще раз, в случае «если вы, мистер Браун, окажетесь поблизости» и «не забудете нас», и поблагодарив хозяек за то, что «они всегда будут рады вас видеть», и заверив их, что вы очень приятно провели вечер и страшно сожалеете, что не можете остаться дольше, вы удаляетесь в сопровождении Тома.

Разговор налаживается не сразу. Вы заворачиваете за угол, проходите еще немного, а на языке все вертятся избитые слова вроде: «Ну как ты. Том, поживал все это время?» — «Да ничего, хорошо. А ты?» — И тому подобное.

Но очень скоро, быть может в ту самую минуту, когда вы уже готовы рискнуть, несмотря на общество трезвости, и предложить Тому пропустить по рюмочке, он, оглянувшись по сторонам, толкает вас локтем и, шепнув: «Давай сюда», проскальзывает в дверь какого-то кабачка.

«Что ты будешь пить. Том?» — «А ты, Джо?» — «Да то же, что и ты». — «Ладно, за твое здоровье, дружище». — «И за твое тоже». Выпив, вы смотрите поверх стакана на Тома. На лице Тома расплывается его прежняя улыбка, и вы так рады ей, — да вы бы и через сто лет не забыли этой улыбки. Потом что-то вдруг смешит его — быть может, выражение вашего лица или старые воспоминания, — Том опускает стакан на стойку и принимается хохотать. Вы тоже хохочете. Что может сравниться с улыбкой, которой обмениваются за стаканом вина старые друзья, встретившись после многих лет разлуки. Она так красноречива, — ведь ее порождают воспоминания.

— Еще по одной, что ли? А ты помнишь? Помнишь ты? — И все сразу воскресает. Том ну ни капельки не изменился; он все тот же добродушный, веселый идиот, каким был всегда. Старые времена вернулись. Пропустив еще два-три стаканчика, Том говорит: — Совсем как встарь!

Так веселитесь вы всю ночь. И доходите до того же градуса, до какого в свое время Тэм О’Шентер доходил у Роберта Бернса, и вы «проводите времечко» не хуже, чем в былые дни. А на рассвете вы провожаете друга почти до самого дома, насколько у вас хватает храбрости, и он высказывает предположение, что ему может здорово влететь от домашних (и непременно влетит), и он объясняет, что в доме у них очень большие строгости — «все, знаешь, такие набожные»; и разумеется, — особенно если он женат, — понятно, что вам после всего этого лучше некоторое время у них не появляться — надо переждать немного, пока все приутихнет. Известное дело, в подобных случаях всегда оказывается виноват приятель мужа. Но Том придумывает для своих целую историю и предостерегает, чтобы вы «не сболтнули чего-нибудь невпопад», если случайно встретите кого-нибудь из его домашних. И он договаривается с вами о новой встрече в следующую субботу, и он придет, непременно придет, если для этого ему придется даже развестись. Но может случиться, что ему придется поехать за покупками с женой или с кем-нибудь из родственниц; и если вы увидите, что он с «ней», вы должны притаиться и выждать, соблюдая осторожность, быть может прийти в другое место в назначенный час (о чем вы тут же договариваетесь). Потому что стоит только ей заметить вас, и все пропало — она обо всем догадается, и тогда уж ему ни за что не вырваться.

Так возвращаются для вас с Томом «прежние деньки».

По, разумеется (мы почти совсем упустили это из виду), вас может угораздить влюбиться в одну из сестер Тома, и в таком случае пришлось бы рассказать совсем другую историю.

Джек Эллис

Ваши дела идут хорошо. Вы, так сказать, «сошли с тропы» и нашли теплое местечко в городе. И вот однажды, проходя по улице, вы сталкиваетесь с товарищем прошлых лет, очень давних лет, назовем его хотя бы Джек Эллис. Ему в жизни не повезло. Он узнает вас сразу, но совсем не спешит поздороваться. Он словно опасается, что вы холодно пройдете мимо, чего вы, конечно, если вы настоящий товарищ, совсем не собираетесь делать. На нем желтое потрепанное пальто, зеленая засаленная шляпа, брюки кое-где уже «подались», рубашка совсем серая, а рваные башмаки не знакомы со щеткой. Вы стараетесь не замечать всего этого, вернее — сделать вид, что не замечаете, но не заметить невозможно, и вы боитесь — он заметит ваш взгляд и неправильно его истолкует. Ведь так легко не понять друг друга! Стараясь, чтобы он не почувствовал неловкости, вы приветствуете его с подчеркнутой радостью и хотите заставить его поверить, что ничто, даже деньги, не в силах разрушить старую дружбу. При этом вы пересаливаете и в конце концов начинаете бояться, что он и это истолкует неправильно. И вам становится досадно, что на вас такой чистый воротничок и такой новый костюм. Знай вы заранее, что встретите Джека, вы надели бы для такого случая что-нибудь поплоше.

Вы оба смущены, но стыдно вам — вы боитесь взглянуть на товарища, опасаясь, как бы он не подумал, что вы заметили, насколько он обносился. Вы приглашаете его выпить по стаканчику, но он принимает ваше приглашение совсем не так охотно, как бы вам хотелось, как он принимал их в старые времена: он не любит пить в компании, если он «не обеспечен», как он выражается, то есть не может заплатить за выпивку.

В старые дни не имело никакого значения, кто платил за угощение, — до тех пор, пока у ребят была «монета». Вы вспоминаете время, когда вас с Джеком не разлить было водой. Вы с радостью выручили бы его сейчас, но ведь он такой гордец, да и всегда был таким. Его гордость просто бесит вас. В прежние времена ни во время странствий, ни на привале не было и в помине этой дурацкой гордости; но пришли другие времена — пути ваши слишком разошлись, у каждого из вас теперь своя дорога, и Джек, сам того не желая, показывает вам, что это так.

Вы пропускаете по рюмочке, но ничего хорошего из этого не получается. Джек пьет неохотно и отказывается выпить по второй — ему «не хочется», и наконец, сославшись на дела, он исчезает, пообещав встретиться с вами снова.

И вам хочется, чтобы уже настало время, когда никто не будет тратить больше, чем другой.

P. S. Однажды я встретил вот такого же старого друга и столь успешно старался сломить его дьявольскую гордость, что в конце концов он занял у меня до понедельника два фунта. Конечно, я их так никогда и не получил назад, а сейчас они мне самому очень нужны.

Впредь я буду оставлять гордость моих старых друзей в целости и сохранности.

Перевод Н. Высоцкой

В почтовую карету нас набилось не менее дюжины, кто примостился на козлах, кто на задке, а кто прямо на крыше. Среди нас были стригальщики, коммивояжеры, агенты, овцевод, мелкий фермер, неизбежный шутник и два пилигрима. Мы устали, продрогли и совсем окоченели. Мы так замерзли, что говорить не хотелось, все были раздражены, и любой разговор сразу бы перешел в перепалку. Казалось, прошла целая вечность, а станция, где предстояло сменить лошадей, все не показывалась. За последние два часа нам общими усилиями удалось выжать из нашего возницы лишь невнятное «осталась парочка миль». Потом он дважды повторил, вернее — пробурчал: «Теперь уже недалеко», и больше из него ничего не удалось выудить; он, казалось, считал, что и так уж наговорил лишнего.

Кучер наш был из тех людей, которые все принимают всерьез и считают любое высказывание, не затрагивающее их непосредственно, не заслуживающим внимания, а если оно обращено к ним, воспринимают его как оскорбление. Он был из тех, кто, замкнувшись в скорлупу собственного тесного мирка, с большой подозрительностью относится к попытке постороннего человека пошутить или посмеяться. Он, казалось, всегда был погружен в раздумье. Если одна рука у него бывала свободна, он, сдвинув на нос шляпу, скреб мизинцем в затылке, и челюсть у него отвисала. Но обычно все силы его интеллекта сосредоточивались на ненадежном дышле, плохо пригнанном хомуте, либо на том, что гнедой или пегий (справа или слева) натер плечо.