О дальнейшей судьбе Бойдов можно сказать только, что они живут спокойно и обеспеченно. Сэм принимает как должное то, что он стал советником графства, мировым судьей и членом церковного совета; Джолли приблизилась к совершенству, насколько это возможно на современном этапе развития добродетели. А рыжебородый незнакомец, который первым открыл золотую Рождественскую жилу, забыт так же, как гамлетовский Йорик.

Перевод В. Маянц

Удел человека, как известно, зависит от малейших превратностей судьбы, что в равной степени относится ко всем членам общества — к тем, кто на свободе, а также ко всем прочим, — и трудно было бы ожидать, что каторжники острова Норфолк в 184… году не подчинялись бы этому закону природы. Жизнь каторжника имеет много преимуществ. Например, не нужно ломать бритую голову над тем, как поддержать свою жизнь; не надо заботиться о том, что будешь есть и пить, во что оденешься, где заночуешь. Любвеобильное и благодетельное правительство избавило каторжника от ответственности во всех этих вопросах и таким образом спасло его от многих забот и терзаний. Но даже всемогущее правительство не могло воспрепятствовать тому, чтобы пустяки влияли на судьбу отдельных заключенных, да и всей каторги в целом. Система, которой удалось оградить своих заблуждающихся детей от многих жизненных невзгод, здесь оказалась бессильной.

Вот почему в том, что именно пустяк навсегда (по крайней мере здесь, на земле) отрезал путь к возможному исправлению для заключенного Уолтера Эдуарда Тэппина, № 18–969, осужденного по решению губернатора Рэди, не было ничего из ряда вон выходящего.

В Англии Тэппин был мэром какого-то города. Его осудили за подлог на двадцать один год каторжных работ на Земле Ван Димена; там, в городе Хобарте, он вновь нарушил закон, и тогда его как «каторжника, осужденного за повторное преступление», отправили на остров Норфолк. Первые несколько месяцев жизни в этой колонии он угрюмо покорялся судьбе; в ежегодном тюремном отчете против его фамилии поставили пометку «В», свидетельствовавшую о его добронравном поведении, что давало ему право занять высоко ценимую должность тюремного писаря. Служебные обязанности привели его к знакомству с отъявленным мерзавцем и провокатором Нэчбуллом (который впоследствии был повешен в Сиднее за убийство); как и следовало ожидать, этот негодяй аристократ стал злым гением бывшего мэра. Нэчбулл уговорил Тэппина примкнуть к очередному из тех заговоров, которые он часто устраивал с единственной целью выдать их участников, Тэппин дал согласие и, разумеется, был «продан». Его отстранили от должности (на которую в награду за предательство тут же был назначен Нэчбулл), и на очередном заседании чрезвычайная комиссия приговорила его на этот раз пожизненно. А это означало работу в Лонгриджском карьере. Там за какое-то незначительное нарушение тюремных правил Тэппин отсидел три дня в карцере. Через два дня после того, как он вышел оттуда, судьба сыграла с ним особенно скверную шутку, о которой и пойдет речь дальше. Волею судьбы мистер Дэррел, главный надзиратель Лонгриджа, пришел в ярость из-за пустяка, к которому он, заключенный Тэппин, был причастен не больше, чем «неродившийся младенец», по выражению каторжников.

В тот вечер, когда главный надзиратель Дэррел, который, как «способный и добросовестный чиновник», занимает свою нишу в гордом храме английской истории, окончательно закрыл путь к возможному исправлению заключенного Тэппина, он восседал в своем кабинете в бараках Лонгриджа, выслушивая от своих подчиненных ежедневный отчет. Арестантов уже заперли в бараках, ночные караулы были расставлены. Однако дежурившие днем тюремщики — старшие и младшие надсмотрщики — еще не освободились, чтобы предаться отдыху и развлечениям. Каждый обязан был прежде донести, как прошли последние двенадцать часов, и кроме того, каждый доносил на другого. Система обладала тем великим достоинством, что, поощряя свои покорные орудия обманом и издевательствами гасить в узниках малейшие проблески человеческого достоинства, она доводила эти орудия до той же степени нравственного падения. Тюремщик или надсмотрщик мог добиться повышения в чине и увеличения жалованья, удачно состряпав поклеп на одного заключенного или подстроив каверзу другому; но в любой момент он сам мог свалиться в яму, выкопанную для него собратом по службе, который позарился на его место. В карательных заведениях Земли Ван Димена (в те времена островом Норфолк ведало правительство этой Земли) шпионаж был доведен до совершенства. Слово «шпион» режет английский слух. Тем не менее некий министр по делам колоний собственноручно рекомендовал строить Систему на «тайном шпионаже». Разумеется, совет, исходивший от столь высокого и титулованного лица, был равносилен приказу.

Как и надлежало способному и добросовестному служащему, главный надзиратель Дэррел положил наставление министра в основу своей административной деятельности. Это было еще до того, как на остров прибыл Джон Прайс, и глава Лонгриджа по существу не подчинялся гражданскому коменданту; никто в его дела не вмешивался. Он самочинно вершил суд и расправу над служащими и каторжниками, наказывал не менее сорока человек в неделю, причем не находил нужным хотя бы для виду сообщить об этом по начальству. Конечно, все это было незаконным, ибо Дэррел не был облечен правами судьи. Но в те времена правители острова Норфолк меньше всего заботились о законности. Все дисциплинарные наказания, осуществленные администрацией острова за пять лет, — сто двадцать тысяч дней карцера и еще сотни особых наказаний, таких, как «растяжка орлом», «кляп с уздой», «затыкание в трубу» и «двойные кандалы», — все до единого были незаконными.

В тот вечер первые два надсмотрщика, пришедшие с докладом к Главному, получили «нахлобучку».

— И слышать не желаю, — объявил Главный надсмотрщику на ферме Рутему. — И слышать не желаю, сэр, что за целый день двадцать заключенных ни разу не нарушили устава. Меня не обманете, сэр, — это невозможно. Берегитесь, Рутем, если вы не будете внимательнее, мне придется перевести вас на другую должность без казенной квартиры.

Нет необходимости добавлять, что, получив это предупреждение, надсмотрщик Рутем следующие два месяца не пропустил дня, чтобы не нажаловаться на одного, а то и на нескольких каторжников. Не так уж трудно придумать проступок. Дальняя ферма считалась теплым местечком, и лишиться его из-за каких-то угрызений совести было бы глупо.

С Гринвудом, ведавшим строительными работами. Главный был еще откровеннее.

— Мало выжимаете из своих, Гринвуд, я недоволен, весьма недоволен. Я не допущу, чтобы возведение зданий ее величества задерживалось из-за каких-то слюнявых нежностей с дважды осужденными уголовниками. Эту стену надо было выложить неделю назад. О лодырях сообщайте мне.

— Мы бы закончили вовремя, сэр, но ведь вы сами перевели двух моих лучших каменщиков в старые бараки, где кладут печку, — ответил Гринвуд. — У меня остались такие работнички, что в день и ряда не выкладывают, это все слабые старики, сэр.

— Я попрошу без дерзких замечаний! — вознегодовал Дэррел.

— Простите, сэр, — смиренно произнес Гринвуд. — Я…

— Не перебивайте меня, сэр! О качестве и количестве рабочей силы, которая вам требуется, разрешите судить мне; если вы не в состоянии использовать как следует ту, которую я счел нужным дать вам, я вас выгоню, как не справляющегося с работой или не подчиняющегося начальству. Распишитесь в книге дежурных, сэр, идите, сэр, и помните, что я сказал.

Когда Гринвуд вышел из конторы, напутствие Главного все еще звучало у него в ушах. По пути к своему уютному домику на дороге Каскадов он решил, что назавтра несчастному, изнуренному «вечнику» Кэлли придется перетаскать лишних десятка два лотков с кирпичом и известью. А каменщикам, некоторые из которых уже лет тридцать клали кирпичи «для правительства» и еще при губернаторе Макуори строили те здания, которые обезобразили Сидней, придется поворачиваться побыстрей. Гринвуд знал: ни один каторжник из его партии не мог работать больше, чем уже работал, потому что не сам ли он вытянул из них последние жилы? Но Главный сказал, что семидесятилетние развалины — «инвалиды» острова — должны работать лучше, а Главному перечить нельзя, иначе (об этом и думать нечего) пострадает он, надсмотрщик. Если же из-за добавочного задания ослабевший Кэлли свалится с лесов и сломает ногу или если дряхлый Нэд-Кирпич, доведенный до слепой ярости этим новым требованием к его с позволения сказать силам, накинется на своего соседа и всадит ему между лопаток свою кельню, если все это произойдет (а это-таки произошло, соответственно один и три дня спустя) — ну что же, в этом будет виновата Система, прекрасная и логичная Система, а не он, Гринвуд, одно из ее скромных орудий.